Статьи по психологии

Психологический смысл рационалистической критики психоанализа

Рассматривая научное познание как деятельность, мы вправе поставить во­прос о мотивах того или иного аспекта научной деятельности. В этой связи ин­терес представляет рассмотрение психо­логического смысла научной критики. Можно заметить интересную связь меж­ду типом личности ученого и испо­ведуемым им научным методом, гносео­логическими основаниями критики дан­ным ученым альтернативных концеп­ций.



С этих позиций в данной статье рассматривается так называемая раци­оналистическая критика психоанализа. Представители этого направления об­виняют психоанализ в том, что, во-пер­вых, его основные понятия неверифи­цируемы операционально, во-вторых, что эти понятия не имеют логически конструктивных определений, в-треть­их, что психоаналитическая процедура не отвечает требованиям точной повто­ряемости результата и точности коли­чественного измерения и т. п. Из всего этого делается вывод, что психоанализ как научный метод не выдерживает критики.



В той или иной форме эти аргументы выдвигаются на протяжении вот уже восьми десятков лет. 80 лет ниспровер­гают психоанализ, 60 лет говорят о его кризисе, 30 лет — о его закате. При этом психоанализ существует и делает успехи в психотерапии, эстетике, психо­логии, социологии. Критики никак не могут объяснить этот феномен — су­ществование науки, методология кото­рой не отвечает никаким требованиям «научности».



Для ответа на этот вопрос полезно понять, откуда взялись эти критерии, в чем их смысл, где границы примени­мости, возможны ли другие критерии и соответствующая им методология. Для этого мы и обратимся к психологии познания.



Широко известна классификация пси­хологических типов, принадлежащая К. Г. Юнгу, по признакам экстраверсии или интроверсии, рационального или иррационального в психике (см.: Юнг К. Г. Психологические типы. М., 1928). При этом среди рациональных типов Юнг выделил интеллектуальный и эмоциональный, а среди иррациональ­ных — интуитивный и сенсорный (сей­час это деление связывается с лево- или правополушарной активностью). Хотя описанные Юнгом типы в чистом виде почти не встречаются и в реаль­ности мы имеем дело, скорее, с их ком­бинациями, определяющими черты кон­кретной личности, эта классификация дает интересный аппарат исследования человеческой деятельности и ее моти­вов.



Для нас оказывается важным тот факт, что каждый из выделенных Юн­гом типов имеет свой способ позна­вательной деятельности и определяе­мое им научное мировоззрение. Черты этого мировоззрения неразрывно свя­заны со свойствами психологического типа. Можно предложить интересную классификацию философских систем с этой точки зрения. Например, идеалистическая ориентация коррели­рует с интровертированной психикой, а материалистическая с экстравертированной. Типичными представителями мыслительного типа оказываются Ге­гель и Витгенштейн (интроверты), а также Аристотель и Маркс (экстра­верты), эмоционального— Фейерабенд (экстраверт), а также Сартр, Соловьев, Хайдеггер, Достоевский (интроверты). К сенсорному типу можно отнести экстравертов Эпикура, Гоббса, Гассенди, а также интровертов Беркли и Юма. Джеме и Дьюи оказываются интуитив­ными экстравертами, а мировоззрение интуитивного интроверта отражает практически вся индийская философия. К сожалению, интересное само по себе рассмотрение этой классификации вы­ходит за рамки статьи.



Какая же модель познания свойствен­на мыслительному типу? Этот тип абсолютно рационален, характеризуется левополушарным преобладанием, для него характерен примат логики и пре­выше всего логики. Понять — означает дать определение, познать — значит из­мерить. Он требует, чтобы все экспери­менты были повторяемы, все понятия имели бы четкие конструктивные опре­деления. Этот тип породил гильбертовскую программу абсолютной формали­зации знания, выполнению которой бе­зуспешно посвятили свои лучшие годы Рассел и Витгенштейн.



Критерий истины для мыслительного экстраверта только один — повторяе­мый эксперимент. Он признает теорию истинной только тогда, когда можно поставить эксперимент, результат кото­рого эта теория может предсказать, и не существует ни одного эксперимента, который хотя бы один из выводов тео­рии опровергает. Логически непротиво­речивую теорию этот тип считает един­ственно научным видом учения.



Мыслительный интроверт готов игно­рировать даже эксперимент, для него главное — красота, формальная стро­гость и стройность его теории. Когда Гегелю сказали, что многие положения его натурфилософии расходятся с дей­ствительностью, он раздраженно заме­тил: «Тем хуже для действительности».



Мыслительный тип часто склонен иг­норировать социальную функцию на­уки. Для него познание — самоцель; вопроса, зачем нужно добытое им зна­ние, не существует. Предъявляя к тео­рии требования логичности, формаль­ной строгости, он совершенно игнори­рует тот факт, что его красивая теория может оказаться непонятной всем ос­тальным, как теория Картана, которая так и осталась бы никому не нужной, если бы не популяризаторы.



Итак, единственный критерий исти­ны — повторяемый эксперимент, един­ственный предмет науки — то, что в таком эксперименте можно измерить, единственная функция теории — свя­зывать эти измеряемые величины.



Отличаются ли способы познания у других психологических типов? Воз­можна ли на их основе формулировка иных критериев научности?



Рассмотрим интуитивный тип. Обяза­тельна ли для него формальная стро­гость? Нет: она только затрудняет понимание теории. Для усвоения поня­тий этому типу нужно не строгое опре­деление, а объяснение: он усваивает понятие, только сформировав себе на­глядный, или бессознательный («интуи­тивно ясный») образ. Чтобы сопоста­вить теорию с действительностью, этому типу не нужен чистый экспери­мент: только на практике, в деятельно­сти он убеждается в правильности уче­ния.



Для этого типа самое важное — со­циальная, прагматическая функция знания (которую мыслительный тип склонен игнорировать). Главное не то, как получено знание, а то, для чего оно нужно. При этом экстраверт соотно­сит знание с социальной практикой, выявляя его объективную ценность, а интроверт видит ценность и в том зна­нии, которое удовлетворяет его духов­ные, субъективно значимые потреб­ности. Для интуитивного типа совер­шенно неважно, является ли учение логически непротиворечивым — для не­го важна не логическая, а ситуативная организация знания. Даже логически строгую теорию он понимает, только приведя ее к такому виду.



Способ познания этого типа разитель­но отличается от способа познания мыслительного. Если последний ставит эксперимент, накапливает данные, уста­навливает логическую связь между ни­ми, то интуитивный тип добывает зна­ние в процессе деятельности из созна­тельного и бессознательного сопоста­вления внешней реальности и уже на­копленного багажа знаний. Он всегда ищет новое, практически полезное зна­ние и легко расстается с прошлыми своими концепциями ради новых, если новые более соответствуют реальности.



Мы не будем подробно останавли­ваться на сенсорном типе, заметив толь­ко, что он — чистый эмпирик и знание для него, скорее, опыт ощущений. Кри­терий истины — ощущение, ненагляд­ные понятия им практически не усва­иваются. Знание — смесь интуитивных истин, ощущений и мифов. Любое уче­ние, созданное по позитивистским кано­нам, такому типу чуждо.



Что же касается эмоционального типа, то он характеризуется преобла­данием правополушарной деятельности, но при рациональной установке созна­ния. Этот тип схож с интуитивным в том, что воспринимает знание, органи­зованное не логически, но ситуативно, для него важна прагматическая цен­ность знания. Ученых эмоционального и мыслительного типов сближает уста­новка на рациональное объяснение все­го на свете, убежденность во всесилии разума. Основной критерий истины для эмоционального типа — практика и эксперимент как частный случай прак­тики. Но вообще говоря, этот тип видит в эксперименте не формальную процедуру, но деятельность экспери­ментатора.



Эмоциональный тип способен видеть логическую структуру теории, он вполне готов принять требование формальной строгости и непротиворечивости, но этот тип отнюдь не абсолютизирует метод познания. Для него метод определяется предметом исследования, а предметом может быть любое явление. Им движет бессознательное убеждение, что чем интереснее знание, тем оно социально ценнее, и наоборот. (Что, впрочем, в определенной мере соответствует дейст­вительности, так как «интересность» знания — осознание человеком его значимости для себя.) Поэтому пред­ставители этого типа чаще всего блес­тящие лекторы и талантливые по­пуляризаторы, чего не скажешь о пред­ставителях мыслительного.



Мышление и познание у этого типа всегда поддержаны эмоциями, интуи­ция столь же ценна, как и логика, выводы он способен делать не только из однозначно толкуемых эксперимен­тов, но и из анализа неоднозначных ситуаций. Какие-либо ограничения на способ изложения знания отсутствуют. Это может быть логическая теория, но можно изложить результат в форме мифа, который в символической форме отражает реальную практику.



Возвращаясь к поставленному в на­чале статьи вопросу о психологическом смысле научной критики и учитывая вышеизложенное, мы можем интерпре­тировать «рационалистическую» кри­тику психоанализа как спор между мыслительным и эмоциональным ти­пами. Рассматривать его следует в общем контексте наступления интеллек­туального типа в науке в XIX—XX вв. и причин успеха этого наступления.



Для этого мы должны обратиться к чертам способа деятельности, свойст­венного мыслительному типу.



По Юнгу, этот тип стремится ставить свою жизнь в зависимость от разума, найти для себя некоторую формулу, объясняющую мир. При этом интроверт стремится только объяснить себе мир, а экстраверт считает, что дело заключается в том, чтобы переделать его. Основой психики такого типа яв­ляется фиксация на некоторой формуле, которая становится чем-то типа абсо­лютной истины, идеей фикс. Мысли­тельный тип склонен отождествлять в бессознательном себя и свое кредо. Тогда всякая оппозиция к формуле воспринимается как личная агрессия с соответствующим ответным поведением. Любого критика такой тип старается не убедить в своей правоте, но уничто­жить, разгромить, дискредитировать. Дискуссия из научного спора перехо­дит в область личных наветов. Догма заменяет всякое более общее и потому менее определенное мировоззрение. От­каз от догмы невозможен, и, если есть основания сомневаться в идее, эти сомнения вытесняются в бессознатель­ное. Реакцией на возникающее двое­мыслие, защитой от этих сомнений ста­новится фанатическая приверженность догме.



Поэтому мыслительный тип изначаль­но агрессивен, авторитарен, стремится к монополии. Победа его идеи равно­сильна для него личному самоутверж­дению, и он стремится к господству этой идеи любой ценой. Достигая ад­министративной власти, этот тип стре­мится подавить все иные взгляды, идеи, мировоззрения. И конечно, свой способ познания он склонен считать единствен­но научным методом.



Эта агрессивность, отнюдь не прису­щая другим типам, стала в XVIII— XX вв. основой социальной успешности мыслительного типа, в том числе и в науке. Особенно это проявляется в усло­виях, когда структура научного сообщества и другие социальные структуры создаются представителями этого типа монопольно «под себя». Типичным при­мером здесь может служить организа­ция науки в СССР и история этой науки.



С середины XX в. излишняя агрессив­ность представителей мыслительного типа стала вызывать реакцию со сто­роны представителей других типов, вы­разившуюся в резкой критике позити­визма. Тем не менее позиции этого типа в области методологии науки ос­тались господствующими и попытка Фейерабенда поколебать их закончи­лась неудачей.



В СССР свойственная этому типу методология приобрела законченные формы догмы под названием диалекти­ческого материализма. Стоявшие на страже этой методологии «философы» громили все учения, хоть немного в прокрустово ложе этой догматики не укладывающиеся.



Итак, психологический смысл рацио­налистической критики психоанализа — борьба мыслительного типа за огра­ничения предмета и метода научного исследования исключительно доступ­ными ему методом и предметом иссле­дования. Тогда становится ясно, почему в Европе, где в науке существовала монополия государственных учрежде­ний, фрейдизм привился гораздо позже, чем в США, где система частного финансирования и фондов гарантирова­ла свободу и плюрализм научного поиска. В СССР, где монополизация научной истины и огосударствление науки были доведены до абсурда, психоанализ не смог утвердиться до сих пор.



С этой точки зрения становятся по­нятны и все аргументы критиков психо­анализа, и все их нечистоплотные выпа­ды и обвинения. Становится понят­ным, почему в СССР труды Фрейда и Юнга оказались на спецхране, а вокруг их имен был создан эмоциональный фон почти неаргументированной не­приязни. Понятно и то, что в этих усло­виях для представителей мыслитель­ного типа органическим оказывается не научный спор со сторонниками психо­анализа, но идеологическая война с ни­ми.



С другой стороны, в связи с произо­шедшими в последнее время в нашей стране социальными изменениями, кото­рые благотворно отразились на раскре­пощении мысли представителей науч­ного сообщества, все яснее становится то, что ограничивая область изучаемых явлений только теми, которые прояв­ляются в повторяемых экспериментах, ограничивая какими-либо критериями «научности» методы познания, мы обре­каем науку на застой, особенно в тех областях, где огромную роль играют субъективные феномены, проявляющие­ся в процессе деятельности людей. Без учета этих феноменов мы не сможем достичь реального прогресса в психо­логии, социологии, педагогике. Основы­ваясь на исключительно рациональных методах, мы не сможем преодолеть застой в этих науках.



Поэтому сейчас существует реальная потребность в альтернативе чисто рациональному познанию, существует необходимость найти для гуманитарно­го знания адекватный метод. Автор этой статьи придерживается того мне­ния, что такой альтернативой (впрочем, не единственной) мог бы стать психо­анализ — метод анализа субъективных феноменов, основанный на познаватель­ных особенностях эмоционального пси­хологического типа.



Если мы согласимся с мнением, что предметом научного исследования мо­жет быть все, что так или иначе существует, а метод диктуется предме­том исследования и нашими возмож­ностями этот предмет познать, то такой вывод покажется совершенно естествен­ным. Не правда ли?



Статья была опубликована в "ВОПРОСЫ ПСИХОЛОГИИ N 1, 90"