Наука лидерства

Фандрайзингом стоит заниматься, если Вы хорошо знаете тонкости этого процесса. Это – несравненно более выгодная и менее ответственная форма финансирования своего проекта.

1 На экстравертов ориентирована, в основном, литература протестантских стран, но она обычно довольно поверхностна и касается скорее инструментальных аспектов. Проблематика самосовершенствования в целях обретения конкурентных преимуществ там не ставится. Во всяком случае, я не могу ничего рекомендовать.

2 Писатели не обязательно неудачники, но и лидеры среди них встречаются крайне редко: лидеру ведь вовсе не до писания книг. Даже Юлий Цезарь писал свои записки с горя, да и Наполеон не от хорошей жизни обратился к мемуарам.

Лидеры пишут, в основном, не для того, чтобы поделиться опытом, а чтобы кого-то к чему-то мотивировать. То есть это – пиарная литература. Кроме того, лидеры обычно не рефлексируют те установки, которые делают их людьми успеха, считают их чем-то самоочевидным, и с трудом понимают, что у большинства людей совсем другой подход к самым основам жизни. Когда им это объясняешь, им это кажется дикостью. Поэтому и внятно объяснить, какие моменты и установки порождают их успех, они не могут, а говорят о том, что значимо и существенно для них, но является личным, к делу не относится.

Пример – известная книга Ниаполеона Хилла, который проинтервьюировал десятки людей успеха, они с ним довольно искренне делились своим опытом и представлениями о жизни, но главного не сказали, ибо не рефлексировали его, считали существенными частности. И бедный Хилл запутался в этих частностях и издал бесполезную книгу.

Книжка не есть способ личностного роста. Прочитав книжку не станешь лидером. Прочитав книжку не изменишься в корне. Научиться быть лидером можно только в результате длительной работы над собой – активной работы, мотивированной самостоятельной работы, поддержанной выверенной и всеобъемлющей методикой. Никакие книжки-самоучители этого не заменят. Поэтому я и сделал проект ШЭЛ, курсанты которого могут пройти всю последовательность упражнений, тренингов, изменяющих установки текстов – методично, шаг за шагом расширяя свою свободу и формируя свои конкурентные преимущества.

Когда Кох начинал свою карьеру, он производил впечатление парня очень делового, крайне симпатичного и умеющего держать слово. Потом мы оказались в разных лагерях: он среди тех, кто уничтожает Россию, а я среди тех, кто считает это нецелесообразным. Связано это было с тем, что Кох – человек несвободный, с довольно раннего возраста вдетый определенными спецслужбами, поэтому вынужденный и уже давно привыкший выполнять (и выполнять хорошо, добросовестно и ответственно) то, что хотят другие и что самому ему чаще всего исполнять неприятно.

Это двоемыслие давно уже породило у Коха цинизм и эпатаж как формы психической защиты. Осознавая и ощущая мерзостность исполняемых им дел, он компенсируется тем, что часто называет вещи своими именами и эпатирует публику показным цинизмом.

В период наиболее острой фазы геноцида русского населения в РФ, в 1993-1998 годах, Кох достаточно нервно переживал свое активное участие в этом процессе геноцида и пытался каким-то образом стабилизировать психику, сочиняя разные теории о расовой неполноценности русских, элементы которых прорывались в его интервью той поры и вызывали скандал. Впрочем, эти “прорывы” и “утечки” имели очевидный характер: его бессознательное, которое не могло смириться с отведенной ему обществом ролью, пыталось сигнализировать уничтожаемым о том, что происходит на самом деле, каково отношение столпов режима к населению.

С тех пор мало что изменилось. Кох по-прежнему выполняет грязную работу и по-прежнему пытается свою несвободу и душевный конфликт компенсировать показным цинизмом. У него не осталось друзей, он имеет устойчиво плохую репутацию (хотя это тот случай, когда человек лучше своей репутации). Впрочем, человек, выполняющий грязную работу и не может рассчитывать на чью-то любовь.

Иногда Кох вспоминает что-то интересное из того, что обсуждалось в питерских тусовках лет пятнадцать-двадцать назад, и пытается выступать с этим на демокрачьих сборищах. Встречают там это в штыки, поскольку сборища эти давно стали тоталитарно-догматическими, и любой свежий взгляд представляется там ересью.

Убыточность производства есть индикатор глубинного противоречия между характером производства и его институциональной организацией в рамках данного экономического уклада. В мире сейчас преобладает так называемый рыночный характер организации производства, когда его целью является прибыль, а формирование прибыли происходит в сфере сбыта, то есть определяется не характером производства и не объективацией полезности произведенного, а прежде всего характеристиками процессов обращения денег и ценностей.

Рыночное ценообразование имеет специфические свойства. Спрос (объем сбыта) обратно пропорционален цене. Валовый доход продавца оказывается равен произведению объема сбыта на цену. Прибыль есть разница между валовым доходом и издержками. Последние распадаются на две части: постоянная (независимая от количества произведенного блага) и переменные (пропорциональные количеству произведенного).

Зависимость спроса от цены имеет в реальности сложный характер. До какого-то момента спрос падает не так быстро, как растет цена, а потом начинает падать быстрее, чем растет цена. Поэтому валовый доход отрасли (бизнеса) имеет максимум в этот самый момент. Если дальше увеличивать цену – доход падает, так как спрос падает быстрее роста цены. Если уменьшать – то тоже падает, так как спрос растет медленнее снижения цены.

Эта точка максимального дохода не у всех отраслей оказывается выше, чем размер ее издержек. У многих отраслей стоимость постоянных издержек (инфраструктуры) оказывается достаточно высока, чтобы оптимум достигался в точке минимального убытка, а не максимальной прибыли (о прибыли в этом случае речь и вообще не идет).

Таковы свойства рыночного ценообразования, которое диктуется соотношением стихийного, стохастического спроса и предложения. В рамках этого механизма принципиально невозможен учет факторов, отличных от краткосрочных и индивидуальных.

В условиях свободного рынка в силу такого характера рыночного механизма принципиально не могут существовать отрасли, которые производят стоимость, объективирующуюся не в личном потреблении, а в масштабах общества или общины.

Например, железная дорога осуществляет в городе перевозку и конкурирует с частным автотранспортом. Но себестоимость перевозки пассажира оказывается выше, чем его же поездка на собственном авто (с учетом удобств, то есть при объективации в стоимость субъективных представлений о полезности). С другой стороны, если все поедут на своих авто, то город задохнется в пробке, и никто никуда не попадет, плюс будет нанесен ущерб окружающей среде. Однако, оценка этой стороны полезности железнодорожного транспорта не может быть оценена при принятии решения отдельным потребителем, а значит – и объективирована через рыночный механизм ценообразования, учтена в цене. При рыночном механизме железнодорожный транспорт будет неизбежно недооценен, а значит – является планово-убыточным.

Если допустить в Европе рыночную экономику хотя бы для железнодорожного транспорта, он погибнет в силу того, что рынок институционально недооценивает услуги железной дороги. Равновесная цена, при которой достигается максимальный доход отрасли, ниже издержек. В силу этого необходима антирыночная, волюнтаристская, институционально-плановая составляющая экономического регулирования, то есть дотирование железнодорожного транспорта из бюджета общины или государства, доплата ему за ту часть создаваемой стоимости (избавление города от пробок и загазованности), которая не может быть оценена свободным рынком.

Так живут в современном западном мире порядка 40% так называемых инфраструктурных отраслей, для которых рынок способен оценить лишь ту часть производимой ими стоимости, которая является объективацией полезности, понятной индивидуальному потребителю из текущих соображений. Если их не дотировать, они погибнут. Убыток, который от их гибели понесет общество в целом, на порядок превышает объем дотаций. Поэтому их дотируют, частично компенсируя ту часть производимой им для общества полезности, которая не может быть оценена частным потребителем.

В силу этого западная экономика не является чисто рыночной, она регулируется институционально в среднем на 60%, и только меньшая часть отпускается на волю свободного рынка. Дотации отраслям являются лишь частью этого институционального регулирования. Если бы в Европе ввести сегодня свободный рынок, дело бы не ограничилось крахом в течение года-двух этих 60% экономики. Поскольку эти отрасли носят инфраструктурный характер, их развал ударил бы по другим отраслям, и уровень богатства и жизни в Европе снизился бы до того уровня, который имел место во времена преобладания свободного рынка, то есть в 18 веке. Нечто похожее мы наблюдали в России в начале 90-х, когда частичная ликвидация институциональных регуляторов под знаменем внедрения везде свободного рынка повлекла падение уровня жизни в 3 раза.

Итак: монополии и просто инфраструктурные отрасли не могут диктовать свои цены потому, что действующий механизм ценообразования неспособен адекватно оценивать их полезность и масштаб производимой ими стоимости. Зато на уровне альтернативного, антирыночного (институционального) механизма общественного регулирования их полезность дооценивается. Но и здесь монополии диктовать не могут, так как имеют дело с самым могучим монополистом – государством, которое готово им отстегивать только прожиточный минимум – дотацию. Эта дотация все равно не является полной оценкой их полезности, не дает им прибыли, но позволяет оставаться на плаву.