Статьи по психологии

«Сокамерники учили меня экономике»

Борис Кагарлицкий – явление уникальное. В 1982 году он сел за «антисоветскую деятельность». В 93-м был арестован за сочувствие советской власти. При этом взглядов своих не менял. Это страна, как он выражается, «меняла свою ориентацию». На Западе же Борис Юльевич считается едва ли не единственным коммунистом в России (такие персоны, как Зюганов и Рогозин, идут там по ведомству прикормленных националистов). Кандидат политических наук, он издал в России пять книг – и куда больше в Европе. Периодически теоретик Кагарлицкий выезжает в мир – принять участие в практических боях с полицией. Затем возвращается к теории: все-таки главный эксперт в стране по антиглобализму. Недавно космополита занесло в Красноярск. Вел научно-практический семинар. Делился опытом. Комментировал текущий момент.
– Вы, Борис Юльевич, известный неомарксист…

– Замечу: к концу жизни уже сам Маркс был неомарксистом. Те ортодоксы, что позднее правили бал в СССР, успели испугать его самого. Уже в 1880-х годах пошло деление на взгляды собственно Маркса и то, что несли его эпигоны.

– Как думаете, что сказал бы Маркс, очутись он в СССР? И что бы с ним было? Известный сюжет: второе пришествие, и судьба Христа в христианском Средневековье.

– А не кажется, что ответ уже целиком в вопросе?

– Христа бы, как известно, христиане сожгли.

– Ну, вот.

– В чем отличие социализма Маркса от реального социализма в СССР?

– У нас был парадоксальный строй, бюрократическое общество: порвавшее с капитализмом, но так и не вошедшее в социализм. Не вошедшее потому, что в СССР не было главного – общественной собственности. Она была государственной – раз, государство же не было демократическим – два. И как, скажите, общество может тогда овладеть экономикой? Представьте себе акционерное общество, где акционеры, во-первых, лишены дивидендов и, во-вторых, права голоса, – все узурпировал менеджмент. Вот модель СССР. И, кстати, поэтому СССР и был обречен…

Маргиналы

– Еще Троцкий предсказывал и перестройку, и приватизацию всей страны.

– Там удивительные совпадения, он предсказал все. Но для Троцкого это было все-таки как страшный сон. Рабочий класс поймет, рабочий класс не допустит… Но все решила номенклатура. В какой-то момент ей стало мало фактической власти над экономикой. Все катилось к частной собственности, и когда прикатилось, деклассированное общество не могло этому ничего противопоставить.

– Деклассированное?

– Советское общество в каком-то смысле – деклассированное. Вся коллективность там навязывается сверху. А на личном уровне – разобщенные люди, не способные ни к какой самоорганизации. Социальные права нельзя защищать в одиночку, они по определению защищаются коллективно. Поэтому, когда капитализм наступил, работники оказались в худшей ситуации, чем на Западе. Школы классовой борьбы нет, советский патернализм кончился. Классовая борьба в 90-е годы не была возможна и еще по одной банальной причине: классов не было.

– А что было?

– Удивительная реальность. Например, рабочий, который работает, но ему не платят зарплату. При этом у него есть собственный огород. И еще он что-то тащит с завода, но это как бы можно, иначе помрешь с голоду. Кто он по классовой принадлежности? Крепостной? Мелкий буржуа? Мелкий криминал? Какие у него интересы, как на него опираться? Сейчас все стало понятнее, в России возник периферийный капитализм – мы страна третьего мира, приехали. Нам говорят, что мы еще в пути, что реформы еще идут – но в главном уже приехали. В капитализме люди начали получать опыт нахождения в классе. И сейчас для левого движения ситуация лучше, чем в 90-е.

– Это как?

– Если ты в классе – у тебя соответствующий тип поведения. Левая миссия стала выполнима, появился спрос на нее… Все политтехнологи жалуются – народ стал менее управляемым. Это как у вирусов: наступает привыкание к лекарству, и оно не действует. Так вот – пиар все меньше действует. Отсюда, кстати, весь путинский авторитаризм. Меньше либерализма в политике, чтобы проводить либеральный курс в экономике. Московские либералы сетуют: возвращение к советским порядкам. Ничего подобного! Обычный строй для периферийного капитализма.

Сцилла + Харибда

– Для левой оппозиции два главных монстра – Олигарх и Силовик. Порядок либо олигархический, либо полицейский. Какое из зол, по-вашему, наименьшее? Вот, скажем, ситуация 2003 года, кого там пристало поддерживать левым – Путина или Ходорковского?

– Выбор меньшего зла – ложный подход, ибо означает солидарность со злом. Меньшее зло, окончательно победив, тут же станет злом абсолютным. Вообще, склока между бюрократами и олигархами – склока между сиамскими близнецами. Семейный конфликт: и врозь нельзя, и вместе тяжко. У нас так в половине семей. Правда, иногда семейная свара заканчивается убийством… Как правило, непредумышленным. Это к истории с Ходорковским.

– Но, по сути, стороны живут в симбиозе?

– Разумеется. Бизнесменам нужны силовики: в ситуации, когда 80% населения социально ущемлены, на одном пиаре не уедешь, нужна полиция. И если бы победил Ходорковский, были бы его силовики, может, еще более силовые. А им, в свою очередь, нужны олигархи: кто-то же должен накачивать их деньгами. Разделение труда. В чем проект Путина? Заставить олигархов играть по правилам силовиков, называется – взросление русского капитализма. Путин как учитель с указкой ходит по классу и бьет особо дурных. И учит: нельзя, например, совать пальцы в розетку. Тем более – чужие пальцы. Но ведь учитель не мучает детей, он их растит в их же интересах.

– А опальные олигархи?

– Не поддающиеся воспитанию. Хулиганы с задних парт: Гусинский, Березовский, Ходорковский. Рано или поздно таких просто выгоняют из школы, чтобы не мешали всем остальным.

– Какая Россия больше пригодна для жизни простых людей – ельцинская или путинская?

– Путинская. Но это заслуга мировых цен на нефть и дефолта 1998 года.

– А если сравнивать СССР и Запад?

– На Западе было лучше, но вы же понимаете…

– Не было такой системы – Запад. Целостной системой был Запад плюс третий мир, поэтому сравнивать СССР надо с ней, и сравнение в пользу Союза?

– Ну да.

Университет «Лефортово»

– Чем крамольным вы занимались в СССР? Статья-то за что?

– «Антисоветская деятельность». За то, что понимали марксизм как критическую теорию, а не идеологию. Критическая теория означает, что ею критикуется не только капитализм, но и социализм. И сама теория критикуется. Был подпольный левый кружок. Издавали журналы: «Варианты», тираж экземпляров пять, и «Левый поворот», тут уже тираж солидный, штук двадцать. А советская система письменное слово уважала. Ну кого бы сейчас занимали двадцать экземпляров журнала? А нашей группой тогда занимался КГБ СССР на уровне Андропова.

– Когда взяли, было страшно?

– Да нет. Чувствовали, что брежневское время заканчивается, что дело развалится. Просидел в итоге 13 месяцев, выпустили по амнистии, без суда.

– Как к вам относились другие диссиденты? Сокамерники?

– Политических с политическими не сажали. Я был в камере с хозяйственниками. Довольно интересные собеседники. Я читал соседу по камере лекции по Фрейду, по Маркузе, а он мне – по советской экономике. Узнал много нового для себя. Что планирование, например, не работало, что экономика держалось на бартере, на «серых» рынках. Вот Гайдар и компания в тюрьме не сидели и остались темными. Думали, что хозяйство работает по учебникам политэкономии. И в итоге развалили то эффективное, что в СССР все же было. Еще я в тюрьме прочитал много книг. В Лефортово – прекрасная библиотека. Много книг 20-х, 30-х годов, сотни томов, конфискованных у «врагов народа».

– Левый диссидент – это вообще была редкость?

– Сначала было много марксистов. Потом уже в диссидентстве нарастал либеральный и националистический элемент… Как, кстати, и в элите. Вообще, официоз и подполье пересекались, связи всегда были. Например, через слой референтов и советников власти, через официальную, статусную интеллигенцию. Они общались и с номенклатурой, и с оппозицией. И когда пошел сдвиг вправо, он пошел сразу по всему фронту.

Экстрим 93-го

– Второй раз вы были арестованы в октябре 1993 года…

– За те же взгляды, что и в 82-м! По сути, за советскую власть. Сначала она была несовместима с властью КПСС, а потом – с властью Ельцина.

– Просидели недолго?

– Около двух суток. Но при Ельцине это было намного грубее.

– Это как?

– Сотрудники КГБ оказывали моральное давление, пугали тюрьмой. А в октябре 93-го сразу били. Выбивая признания в попытке вооруженного переворота.

– Выбили?

– Нет, я ничего не подписал. Не было никакой попытки тогда – с моей стороны. А спасла меня заграница, звонок из «Международной амнистии». Казалось бы, как международная организация может повлиять? Но вы не представляете, как полиция какой-нибудь Кении боится, когда им звонят прямо из Лондона. В моем случае в отделение позвонили из Токио. Международные звонки тогда отличались по звуку, и вот мы сидим в «обезьяннике», а телефон напротив как раз. И понимаем, что говорят про нас: мол, выпустили уже. А мы кричим: нет, не выпустили, врут они. Но ситуация сразу развернулась. Потом на BMW приезжает Караганов, машет корками Президентского совета: выпускайте, это не боевики. Менты говорят: рады бы выпустить, но ваш шофер тут все подписал. Готовили, дескать, переворот. Но вы подождите… и вместо того чтобы признание просто выбросить, беднягу снова бьют: выбивают отречение от показаний!

– Фирменный стиль.

– А как же! Наконец, все выбили. Но говорят – еще одну ночь будете у нас. В Москве комендантский час, дальше первого патруля от нас не уйдете. Нет уж, говорим, погостили у вас – хватит. И вот тогда выпускают с сопровождением. Четыре омоновца конвоируют, все как положено: в бронежилетах, с гранатами, автоматами. Довели до метро. А прощались очень тепло. Молодцы мужики, говорят, хорошо держались… А власть эту мы сами не уважаем!

– Экстремальный опыт еще повторится?

– Думаю, повторится. У нас любая смена власти этим чревата. В 1999 году отделались Чечней – малой кровью.

– А какие вообще планы на будущее?

– Странные люди, говорил Воланд. Не знают, что с ними будет через 2 часа, и еще строят планы.

– Но вектор-то есть?

– Стать политиком, не перестав быть теоретиком. Помните тезис из «Фейербаха»?

– Одиннадцатый? «Философия до сих пор лишь описывала мир, дело же в том, чтобы изменить его».