Статьи по психологии

Насилие (агрессия) и литература

Введение. Рабочие понятия

«Я не хочу, чтобы любили порок, и у меня нет... опасного плана заставить женщин восхищаться особами, которые их обманывают, я хочу, напротив, чтобы они их ненавидели; это единственное средство, которое сможет уберечь женщину…» (Маркиз Де Сад)

Пыльная полка… Истрепанная книга на ней еще помнит имя автора — «Станислав Лем. Возвращение со звезд». Чуть дальше следы пролитого чая, пожелтевшие страницы… и история человека вернувшегося из космического странствия.

Долгие годы скитаний привели его домой — на Землю. Но с этим ли домом он когда-то прощался? Все изменилось. Наука сумела ответить на самые сокровенные человеческие вопросы; абсолютный гуманизм стал принципом нового общества. Для этого, из благородных целей, каждому в детстве ставилась прививка…от агрессивности. Всеобщая радость и благоденствие, упоение наконец-то обретенным раем поражают героя. Разве к этому мы стремились? За стерилизованным совершенством лишь полная апатия и несостоятельность. Это не люди, а наборы характеров. Вместе с удаленной агрессивностью пропал человек, покоривший океаны, человек дерзкий и азартный, устремлявший свои взоры в небо. Агрессия, побежденная людьми, оказалась вовсе небесполезной. Без нее мы перестали быть самими собой. В погоне за ненасилием были погребены одни из лучших наших качеств. И, как это не парадоксально, но, читая «Возращение…», думается, что лучше общество с будущим, пусть даже знающее насилие, чем идеальное и уже мертвое…

Этот пример — повод задуматься. «Насилие», столь привычное, притертое к языку, и вдруг, оно же — «потребная» ценность, сама суть человека. Быть может, все те ужасы, кровавые события, преследующие нас — не всё насилие, а только какая-то повседневная и неизбежная его часть. И есть еще в «насилии» что-то неведомое. Поэтому важно понять — что такое насилие? Откуда происходит оно и чем особенно? Настоящая работа — это попытка более точно сформулировать данные вопросы.

В связи с этим определяется связь двух основных понятий — «насилие» (агрессия) и «литература».

Насилие — это принуждение, приневоливание, подавление; способ общения между людьми, когда одна сторона — агрессор другая — жертва. В понятие «насилие» мы так же будем включать и агрессию. Ее, в основном, объясняют как намеренное причинение вреда, сознательное насилие. Склонность к причинению другим людям морального или физического вреда будет пониматься как агрессивность.

Литература — «речь, отличная от обычного способа коммуникации».[1] Традиционно выделяют дописьменный период, и эпоху, связанную с развитием письменности. Первый представлен мифологией и устной традицией, вторая же связана с писаным творчеством (от газетных статей до романов).

Итак…

2. Феномен насилия в искусстве (литературе).

Архаические трактовки.

Скользкий пол. Вечная тишина и темнота. Если не захватить с собой факел, то всё путешествие окажется напрасным…. По узким лазам коридоров пробираемся куда-то в темную и чарующую даль. Лица людей, и, кажется, даже стены пещеры захвачены ожиданием. Вот еще несколько минут. Мы на месте. Фонари здесь совсем ни к чему. Разгорается факел. Языки пламени озаряют мрачный свод. Все как много лет тому назад. Тот же огонь, блуждающий по камням, тот же холод пещеры. Где-то наверху, если поднять руку высоко, видны светлые пятна. Это рисунок. На нем люди... Рядом — огромный изюбрь, в три человечьих роста, навечно застыл в последнем прыжке, уже пронзенный копьями. Агония животного, предсмертный рев, распаленные кровью охотники и невообразимая тишина пещеры.

Если присмотреться, окажется, что рисунок весь выбит. В него бросали копья. Древние верили в магическую силу картинки: «убив» нарисованное животное, они обеспечивали себе удачную охоту. Искусство понималось как инструмент, меняющий мир вокруг. В архаичных формах оно было подобно продолжению руки или орудию. Творя, человек мог совершить акт агрессии: рисуя углем на скальнике, убивал животное; произнося заговоры, властен был причинить желаемый урон. Созидая, прямо изменял мир, как бы физически воздействуя на него. Это, как удар кулаком, только в другой доступной форме. Таким образом, искусство (в т.ч. литература) являются одной из форм выражения насилия (агрессии).

Заговоры — яркое тому подтверждение. Это древнейший фольклорный жанр. Заговоры могут быть черными (нанесение вреда) и белыми (избавление от недугов). Они представляют собой агрессию, адресованную другому живому существу.

Заговор мог быть выстроен в форме угрозы. Бессоннице, чтоб ушла, говорили: «Вот тебе, ночная ночница, злая мученица, воды — захлебнуться, вострый нож — заколоться, петля — задавиться! ». От укуса змей заговаривали: « … А если ты, змея — Македоница, не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, тебя она каменьем побьет, молнией пожжет.… Сниму с тебя двенадцать шкур с разными шкурками, сожгу самую тебя и развею по чистому полю».

Иногда вербальная агрессия выполняла функцию заговора. Белорусы, чтобы обезопасить себя от голоса нечистого, говорили: «Поцелуй меня в задницу» и т.д.

В иных заговорах содержалось указание на действие, которое должно было магическим образом исполниться:

«Урок бежит по тропинке,
Тыкву несет на голове,
Пусть лопнут его черны очи,
Кто болезнь эту передал»

Другой пример связан с мифологическим сюжетом «наказания громовержцем своих детей посредством обращения их в хтонических животных и последовательного уничтожения».[2] В заговоре подобный сюжет «выступает в виде мотива подобного же последовательного уничтожения…таких вредоносных…существ, как черви…змеи или мыши»[3]. Произнося слова, человек верил, что убивает вредных ему животных.

Времена уходят, но многое не меняется. И, хотя уголь костровища значительно проиграл компьютеру, современный человек порой напоминает своего предшественника. «Искусство стало буквальным и возвратилось к своей магической функции — делать так, чтобы событие случилось». Это не голос древности, а слова известного писателя Уильяма Берроуза — нашего с Вами современника.

Итак, первая концепция утверждает, что искусство само есть выражение насилия, направленного на внешний объект — изюбря, заговариваемого человека, злой дух и т.д.

Вторую теорию насилия в искусстве представил Ж. Батай в статье «Жертвенное членовредительство и отрезанное ухо Ван Гога».[4] Он писал, что самокалечение, аутоагрессия есть не что иное, как архаическая, стержневая функция ритуала — искусства.

Судите сами, писал Ж. Батай, люди, убивая тотемное животное, считали одновременно его своим прародителем. Удачливый охотник, очевидно, был убийцей предков и должен быть наказан. Кара приходила незамедлительно, но в какой форме? Возмездие исполнялось лишь формально: в виде изображения такового. Искусство, таким образом, «изначально было неким субститутом жертвоприношения…».«Ежели творчество и высвобождает инстинкты, — писал Ж. Батай, — то это, прежде всего, деструктивные и садистские инстинкты... Священное насилие (включая членовредительство в обряде инициации!) укоренено в тайном сердце, в глубинном истоке творчества».[5]

Согласно второй теории искусство — это, прежде всего, агрессия, направленная не на внешний объект, а на самого себя.

Существо представленных теорий в том, что искусство и литература в древности понимались посредством магического мышления. Они представляли собой завершенный акт насилия, реально произошедший и независимый от его творца.

Современные представления.

Согласно этим представлениям, искусство и литература, в частности, не агрессивны. Агрессивными могут быть автор, читатель, критик, но не само произведение. Идеи не обладают таким человеческим свойством.

Однако, вряд ли было бы правильно считать, что искусство и литература к агрессии не имеют никакого отношения. Это походило бы на отрицание методом Лавуазье. (Когда ученому рассказывали о метеоритах, он решительно заявлял: «Камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней») Сказать, что агрессия и насилие не связаны с творчеством только «потому, что этого не может быть», звучит не слишком убедительно. Напротив, существует много интересных примеров, когда высшие формы человеческого самовыражения шли рука об руку с насилием и агрессией.

Таким образом, к древней интерпретации искусства, как акта насилия, можно добавить и современные. Насилие и литература взаимодействуют в следующих аспектах. Всего их 4:

1. Литературные образы (символы) — есть следствие врожденных комплексов агрессивности. Это точка зрения представлена в психоаналитической теории. Детоубийство в литературе, согласно З.Фрейду, есть следствие врожденной агрессивности человека, проявляемой в форме «борьбы за обладание матерью»[6]. Сын должен устранить отца или наоборот. Например, миф о Тантале. Последний, дабы испытать всеведение Богов, пригласил их на пир и подал мясо своего убитого сына. Греческий миф о пожирании Кроносом (Сатурном) своих детей, борьба Гильдебранда с Гудибрандом в германском эпосе, Рустема и Зораба — в персидском, Ильи Муромца с сыном — в былинах – есть, якобы, отражение бессознательных агрессивных тенденций, переносимых в миф.

Вряд ли можно признать эти предположения истинными, поскольку они не доказаны. Психоанализ своеобразно раскрывает проблему насилия и творчества, стремясь объяснить все в категориях «либидо», «супер эго», «ид» и тд. Излишний догматизм может послужить лишь поводом к анекдотам. «К примеру, знаменитую и весьма тёмную фразу Лотреамона: «Это красиво, как случайная встреча швейной машинки и дождевого зонта на операционном столе» Отто Ранке истолковал следующим образом: здесь ярко выраженный комплекс «зубастой вагины»: операционный стол — постель, зонтик — обычное в психоанализе уравнение для пениса»[7]. «Московский профессор Ермаков применил психоаналитический метод к истолкованию знаменитой повести Гоголя «Нос». «Нос» оказывается, по Ермакову, замещающим символом penis'a (мужского полового органа)»[8]. И так далее…

2. Литература может содержать описание актов насилия. Они запечатлены в произведениях всего лишь как необходимая автору символика, эмоциональная составляющая текста. (См. Интердискурсивное насилие).

3. Посттексуальная и дотекстуальная агрессия (насилие). Посттекстуальное насилие осуществляется в случае, когда произведение провоцирует опасные последствия, реализацию описанного в нем насилия. Дотекстуальная агрессия — когда в целях создания произведения употребляется насилие. См. соотв. параграф.

4. Литература может прямо или косвенно влиять на агрессивность. Происходить это может в следующих формах:

а) Адаптация к насилию.
б) Оправдание насилия.
в) Героизация насилия.
г) Санкция насилия.
д) Пропаганда насилия.
е) Присваивание агрессивной линии поведения.
ж) Провокация агрессии.

Адаптация — активное приспособление ценностей насилия к психологии потребителя, средствами массовой культуры.

В «Энциклопедии методов пропаганды» есть статья, посвященная «Будничному рассказу». Работа определяет его как «Будничный» или «обыденный» рассказ, который используется для адаптации человека к информации явно негативного, вызывающего отрицание, содержания. «Если нужно приручить людей к … крови, убийствам, злодеяниям всякого рода», массовым изданиям достаточно распространять соответствующую информацию.

Адаптация к насилию изменяет поведение человека:

- Он может сознательно выбрать агрессивную линию поведения, считая ее нормальной.
- Он может также попустительствовать насилию.

Последний случай описан журналом «Даедалус». В 1976 г. была опубликована заметка о том, как на глазах толпы умирал мальчик, оказавшись в зоне тока высокого напряжения. «Подростка можно было спасти, но никто из очевидцев трагедии не ступил и шагу. Все были буквально заворожены картиной мучительно длящейся агонии. Реальное событие воспринималось по законам телевизионного зрелища».[9] Подобный эффект присущ и «будничному рассказу». Как правило, это многотиражные статьи, описывающие случаи, связанные с применением агрессии. Причем без оценки или осуждения.

В средствах массовой информации применяется прием адаптации к агрессии, именуемый «удревнение насилия» (Г.Зверева). Из современных примеров можно привести «удревнение чеченской войны» в популярной литературе — как обоснование естественности этого конфликта.

Адаптация насилия вызывает привыкание к нему. «Суть этого феномена в том, что стимул (описание насилия — авт.) первоначально вызывает реакцию, но при повторении стимула… сила реакции… начинает постепенно уменьшаться вплоть до полного игнорирования стимула»[10].

Оправдание — это довод, которым можно объяснить, извинить насилие. Ну, а веский довод может быть воспринят и использован читателем.

«Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступлении безо всякого наказания» — восклицает герой бунинских «Петлистых ушей», «ужасный господин» Соколович. Рассуждает он просто: «Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости сидит, как известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают совершенно непобедимую жажду убийства, — по причинам весьма разнообразным, например, в силу атавизма или тайно накопившейся ненависти к человеку, — убивают, ничуть не горячась, а убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, напротив, приходят в норму, чувствуют облегчение, — пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылились в форму мерзкую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках, о совести, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови».

Чингиз Айтматов в романе «Тавро Кассандры» фактически допускает — пишет А.Варламов, — или даже освящает убийство младенцев во чреве матери, если из них могут вырасти потенциальные злодеи. В его произведении, хотел автор того или нет, космический монах Филофей претендует на то, чтобы стать своеобразным праведным Иродом».[11]

Насилие в подобных произведениях может быть представлено как некая необходимость, конечная точка всего повествования, логически и морально обоснованное.

Героизация — это превознесение насилия. Так, Эйн Рэнд в своем произведении «Первоисточник» представила изнасилование, как геройство. Героизации насилия посвящены многие произведения времен военных действий. Например, «Песня» Д.Давыдова:

«Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
….
Станем братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами,
Днем — рубиться молодцами,
Вечерком — горелку пить…»

Стихотворение написано в 1815 г. в разгар русско-французской войны. Ему вторят строки Жуковского:

За гибель — гибель, брань — за брань,
И казнь тебе губитель!
Вожди славян, хвала и честь!
Свершайте истребленье,
Отчизна к вам взывает: месть!
Вселенная: спасенье!

Эта литература, конечно «дань времени», ведь войны должны рождать героев. Здесь ощущается пафос сражений: восхищение, бравада.… И против этого — картина Верещагина «смотр войск у деревни Шейново». (или «Апофеоз войны») На ней ликование победителя разбавлено фоном окоченевших на морозе солдатских трупов как напоминание истинного лица войны. Или же воспоминания Батюшкова:

Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!..
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки…

Героические произведения, воспевающие насилие, конечно, не агрессивны — но такая установка на однозначность, одноцветность войны может повлечь ненависть к проигравшей стороне, как форму оправдания собственной агрессивности.

Кроме этого, прославление военного насилия «может сделать насилие более вознаграждаемым».[12] Известен эксперимент психологов Арчера и Гартнера. Они исследовали 29 стран, участвовавших во второй мировой войне. Оказалось, что темпы роста убийств среди собственного населения резко возросли у стран-победительниц. «Одно из возможных объяснений: во время и после войны рискованное агрессивное поведение прославлялось как героическое…».[13] Поэтому число совершаемых убийств у победителей возросло в среднем на 10%, чем за пять лет до войны. Литература также не оставалась в стороне…

Санкция — это дозволение (предписание) на агрессию, подкрепленное авторитетом источника. Прочтем из Библии. «Освяти мне каждого первенца, разверзающего всякие ложесна между сынами Израилевыми, от человека до скота, потому что мои они» (Исх. 13:2). Такой обычай жертвоприношения младенцев, закрепленный в священном писании, действительно существовал. Конечно, Библия была только отражением существовавшей традиции, но, вместе с тем, легализовала и продолжала ее.

«Пропаганда — распространение в массах и разъяснение каких-нибудь воззрений, идей, учения, знаний».[14] Журнал фанатов Торпедо «Бульдог» опубликовал материал, который можно расценить как пропаганду насилия. Это короткое четверостишье:

Хулиганизм — это не просто
Безделица или прикол.
Тот, кто искал прогресса и роста.
Именно здесь его и нашел.

Присваивание агрессивной линии поведения происходит, когда человек открыто берет на себя обязанность, исполнение которой сопряжено с насилием.

«Действительно ли стремление к последовательности способно вынудить делать нас то, что мы в душе не хотим делать? Без сомнения! Желание быть (и выглядеть) последовательным представляют собой чрезвычайно мощное орудие социального влияния».[15] ( Р. Чалдини) Если обещал что-то, будь готов выполнить.

Военные песни — жанр публичного обещания, сделанного в строю перед боевыми товарищами. Причем, систематический характер их повторения, возможно, влияет на решимость. Исполнение песни и есть «присваивание агрессивной линии поведения» — человек обязуется сражаться и умереть.

«Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это»

Песня времен Гражданской войны. Ее пели красноармейцы. У «белых» был свой вариант:

«Мы смело в бой пойдем
За Русь святую,
И, как один, прольем
Кровь молодую».

Провокация агрессии — «подстрекательство, побуждение кого-либо к действиям, которые могут повлечь за собой тяжелые… последствия»[16].

Термин « взрывная литература» привычен для революционных восстаний. Это — произведения, призывающие народные массы к революционному насилию. В. Кириллов в декабре 1917 г. написал следующее:

«Мы, несметные, грозные легионы
                          Труда —
Мы победили пространства морей,
                          океанов и суши,
…Пожаром восстаний горят наши
                          гордые души,
Мы во власти мятежного, страстного
                          хмеля,
Пусть кричат нам: «Вы — палачи
                          красоты…
Во имя нашего Завтра — сожжем
                          Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства
                         цветы».(«Мы»)

Про Рафаэля в 1918 г. вспомнил уже В. Маяковский. Стихотворение именовалось «Радоваться рано»:

Белогвардейца
             найдете и к стенке.
                    А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
             Время
                   пулей
                         по стенке музеев тенькать
Стодюймовками глоток старьё
            расстреливай!

В 1924 г. он же призывал:

«Не все враги уничтожены.
              Есть
Раздуйте опять потухшую месть».(«9-е января»)

Провоцировать, можно не только агрессивные действия, как было описано выше, но и враждебное отношение. (См. «Враждебность и литература»)

Третье и самое безобидное — это когда литература вызывает враждебные эмоции как сопереживание. Эдгар По именовал это как «totality effect» — потрясение чувств. Оно связывалось с кульминационным моментом произведения и должно было создать у читателя эмоциональный шок. Человек, склонный к эмпатии, без сомнения, может разделить бешенство, негодование и злобу вместе с литературным героем.

Враждебность и литература.

Враждебность — это тенденция создавать образ врага там, где для этого нет реальных оснований. Часто она является непосредственной причиной агрессивного поведения.

Рассмотрим приемы, которые средства печати (СМИ) применяют для провокации враждебности:

1. Метод сверхинформирования. «Используется, когда…необходимо вызвать негативную реакцию к какому-либо явлению»[17] или человеку. «Во время выборов данный прием активно применяется в форме «информационного взрыва»»[18]. Одна из соперничающих сторон начинает агитировать за своего оппонента. Обилие информации, пусть даже положительной, не приносит оппоненту успеха, вызывая у людей лишь раздражение и злобу.

2. Метод ассоциативного мышления. «Так, во время югославского конфликта в 1998 году… на Западе были опубликованы статьи, посвященные технологии «демонизации сербов». Главный вывод: если непрерывно и долго помещать слово «серб» в отрицательный контекст (просто включать в описание страшных событий и в окружение неприятных эпитетов)» [19], то у людей возникает устойчивая неприязнь к сербам. Эффективность этого метода продемонстрировала «антисербская» кампания западной печати в 1993-95 гг.

3. Метод «психологического шока» удачно был применен в первую мировую войну. Пресса буквально «бомбила» массовое сознание статьями о жестокости солдат кайзера. Изуверские картины должны были вызвать ненависть ко всем немцам. А ненависть, по Е. Ильину, — это «сильно выраженное чувство враждебности».

Вот несколько примеров, почерпнутых из статьи Р. Зульцмана. «Пропаганда как оружие в войне»:

Всю мировую прессу обошла ложь об отрубленных солдатами детских руках. Для католиков была придумана легенда о распятии католических священников: их, якобы, подвешивали к колоколам. Самой «гнусной и одновременно самой действенной ложью» стало сообщение о том, что немцы перерабатывают трупы солдат, своих и чужих, на стеарин и на корм для свиней. Общественность негодовала. Для Китая это сообщение стало формальным поводом для вступления в войну на стороне Антанты.

Заметка о том, как кайзер добывает жир из трупов солдат, раздула «пламя ненависти среди американских граждан и среди народов других цивилизованных стран. Совершенно нормальные люди, узнав об этом, сжали кулаки и бросились к ближайшим бюро по вербовке в армию. Теперь им рассказывают, что в действительности они были обмануты и одурачены»[20].

Отметим, что случаи этих зверств так и не были доказаны. (Repington. «Diary of the World War»).

4. Повторение как провокация враждебности. «Самый эффективный способ пропаганды — неустанное повторение одних и тех же утверждений, чтобы к ним привыкли и стали принимать не разумом, а на веру».[21] Антонио Грамши писал: «Это — не изречение некой истины, которая совершила бы переворот в сознании. Это огромное количество книг, журналов, брошюр, газетных статей…, которые без конца повторяются».

Антисоветская пропаганда на западе была построена как раз по такому принципу. «Содержание…«Нью-Йорк таймс», лондонской «Таймс», парижской «Монд», западногерманской «Франкфурт альгемайне цайтунг» и других ведущих буржуазных газет таково, что нет буквально ни одного номера, где бы — антисоветские домыслы, выпады, намеки, предположения…не занимали заметного, а часто и ведущего места».[22] «Жонглирование стереотипами, массовая дезинформация призваны создать атмосферу одобрения общественным мнением любых антисоветских, агрессивных, милитаристских акций».[23]

5. Подмена понятий. «Подмена — заключается в использовании благоприятных определений для обозначения неблагоприятных действий (или наоборот)».[24] Целью приема является создание одобрительного (враждебного) отношения к насилию и тем, кто его совершает. В войне США с Ираком об англо-американских солдатах принято писать как о «союзниках», их действия обозначаются нейтрально — «союзники продвинулись» (заняли), «солдаты освободили такую-то местность». Иракских же солдат чаще именуют террористами и фанатиками.

Во время Вьетнамской войны в США газеты использовали специальные словари для того, чтобы произвести на читателя нужное впечатление. «Так, с 1965 г. военные действия во Вьетнаме назывались в прессе «программа умиротворения». Это слово настолько вошло в обиход, что в газетах можно было прочесть такое сообщение: «Одна деревня так упорно сопротивлялась умиротворению, что, в конце концов, ее пришлось разрушить».[25]

6. Использование семантических мифов. Известная фраза «Нам нужна одна победа…» — пример такого мифа. Подобная мифология состоит из «аллюзий, реминисценций, цитат из Великой Отечественной войны, объективированных в коллективной памяти, фольклоре…литературных и кинематографических клише». (Г.Зверева). Данные мифы спекулятивно используются применительно к Чеченской войне в России. Их использование рассчитано на ассоциативную подмену образа врага — с «немца» на «чечена» и перенесения враждебности с одной фигуры на другую. Г. Зверева в своем исследовании Чеченской войны как культурного феномена утверждает, что «общим местом при производстве масскультурной продукции стало использование» семантических мифов второй мировой войны при описании чеченских событий. Эта аппеляция к народной ненависти, в сущности, попытка обмана с целью заставить русский народ враждебно относиться к чеченскому.

7. Создание атмосферы страха, неуверенности в будущем. Этот прием сродни созданию фобий с помощью литературы в сектах (см. ниже), активно использовался в антисоветской пропаганде.

Книга английского генерала Д. Хэкета «Третья мировая война» выписана в духе апокалипсиса. Называется даже дата начала войны — 1985 год. Гнетущее и угрожающее впечатление ядерного катаклизма.

Брошюры «Советская военная мощь», «Советский ядерный кулак над Европой» говорят об угрозе со стороны СССР. Указанная литература нагнетала враждебность к русским в западном обществе. С ее помощью готовился « «человеческий материал», рекрутируемый в империалистические армии».[26]

Резюме

Таким образом, «насилие и литература» имеют несколько общих моментов, а именно:

1. Литературные образы (символы) — есть следствие врожденных комплексов агрессивности.

2. Литература — в ее древнем понимании сама может быть актом агрессии;
<;br> 3. Литература — может содержать описание насилия (если прямо не влияет на уровень агрессивности);

4. Агрессия может быть следствием или источником литературного творчества;

5. Литература — может влиять на уровень агрессивности; служить агрессивным целям.

3. Агрессия и элементарные лексические средства ее выражения в литературе.

«Лексика — вся совокупность слов, словарный состав языка»[27]. Лексика — это один из способов выражения агрессии, облечения ее в словесную форму, понятную для других людей, часто и для говорящего. Иногда о самих словах и выражениях говорят как об агрессивных. Так, в одном издании для менеджеров утверждалось: «Нежелательным является использование в телефонном разговоре так называемых агрессивных фраз типа: «Вы должны», «Вам следует». Тем не менее, более точно, будет говорить не об агрессивных фразах, а о словах, с помощью которых выражается агрессия. Их можно разбить на две группы лексов (Ю.Маслов), т.е. словоупотреблений :

1. Лексы, используемые для явного выражения агрессии; (эксплицитное насилие)

2. Лексы, используемые для неявного выражения агрессии; (имплицитное насилие)

1. В первом случае, речь идет о словах, явно выражающих агрессивный характер чьих-либо действий. «Одной из ярких лексических особенностей русского языка является наличие в нем слов деструктивной семантики, или слов со значением разрушения, уничтожения, преобразующего действия на объект (казнь, борьба, бой, гной, рана, рваный, застрелить, молоть, колоть, дробить, взорвать и т. д.)»[28] Ф.Г. Фактуллина приводит классификацию глаголов деструктивной семантики и определяет их как «переходные предельные глаголы со значением физического воздействия на объект, в результате которого объект изменяется, нарушается его структурная целостность на макро- или микроуровне, и он не может выполнять ранее присущие ему функции». Ее классификация такова:

- глаголы с общим значением разрушительного действия (грызть, дырявить, бить);
- глаголы уничтожения (зарезать, губить, пепелить);
- глаголы повреждения (ранить, царапать, ковырять);

Группа глаголов с деструктивной семантикой включает в себя ядерные глаголы и периферию группы. Ядерные глаголы в большинстве своем семантически непроизводные и служащие основой для образования других деструктивных глаголов (Ф.Г. Фактуллина). Периферия — это все приставочные глаголы (кроме включенных в ядро). Например, с приставками раз/ рас (разрубить, разодрать, размолотить).

«Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу,
уши срезали с башки, клещами выдрали кишки,
вскрыли штопором глазницы, раздолбили две ключицы,
кислоты залили в пасть, молотком по пальцам хрясь!
Всё равно его не брошу...»

«Свидание со мной,— сказал он,— счастье для любой».
Лопнули бокалы, звоном раздолбив орла тоски
(Анна Ры Никонова Таршис. «Процесс над шотландцем»)

«С префиксами за-, ис-, вы-, об- образуются глаголы со значением полноты, завершения действия»[29]. «Глаза председателя ревкома были выколоты, нос и уши обрезаны, спина, иссеченная нагайками, превратилась в кровавое месиво» (М. Серафимович).

Средством явного выражения агрессии могут служить отрицательные семантические обороты — «как воды в рот набрал», «стоишь как истукан» и тд.

Отдельно стоит заметить об инвективной лексике как об одном из самых распространенных средств выражения агрессии. Инвективная лексика — это слова и выражения, противоречащие нормам общественной морали. Данная лексика может быть как литературной, так и бытовой. В книге «Понятие чести и достоинства, оскорбления и ненормативности в тестах права и средств массовой информации» приводятся 8 разрядов инвективной лексики и фразеологии, относящейся к сфере литературного языка:

- Слова и выражения, с самого начала обозначающие антиобщественную, социально осуждаемую деятельность: бандит, жулик, мошенник.

- Слова с ярко выраженной негативной окраской, составляющей основной смысл их употребления: двурушник, расист, враг народа.

- Названия профессий, употребляемые в переносном значении: палач, мясник.

- Зоосемантические метафоры, отсылающие к названиям животных: кобель, кобыла, свинья.

- Глаголы с «осуждающей» семантикой или даже с прямой негативной оценкой: украсть, хапнуть.

- Слова, содержащие в своем значении негативную, причем весьма экспрессивную оценку чьей-либо личности: гадина, сволочь.

- Эвфемизмы для слов 1-го разряда, сохраняющие их оценочный (резко негативный) характер: женщина легкого поведения, путана, интердевочка.

- Окказиональные (специально создаваемые) каламбурные образования, направленные на унижение или оскорбление адресата: коммуняки, дерьмократы, прихватизация.

Бытовые формы ненормативной лексики также могут быть использованы авторами. Например, пьеса «Эдем» Виктора Айсина, в которой повествуется про двух людей оказавшихся в раю:

«ПЕРВЫЙ. Еб твою мать!.. Смотри, хуйня-то какая! Приро-о-ода, блядь, тучки, цветочки...

ВТОРОЙ. Правда здорово. Может мы в рай попали?

ПЕРВЫЙ. Хуюшки!.. Хотя... Тут должен быть какой-то кустарник, если который съешь и не отравишься, будешь шибко грамотный.

ВТОРОЙ. Дерево познания добра и зла.

ПЕРВЫЙ. Кустарник, бля! Я точно помню. Только ну его на хуй. И без него заебись. А то съешь — потом обсерешься. Давай лучше вон ту ворону хуйнем и зажарим на костерке...

ВОРОНА. Эй, вы! Ублюдки! Хватит материться! Вам здесь не пивняк, бля... ой... тьфу! А рай! Эдем! Поняли?!

ПЕРВЫЙ (напрягая зрение). Че?! Эта пизда с хвостом еще выебываться будет?! (делает неприличный жест)

ВОРОНА. Я же сказала, в натуре!

ПЕРВЫЙ. А я тебя щас камнем, сука, — будешь пиздеть!

ВТОРОЙ. Постой, это же говорящая ворона!..

ПЕРВЫЙ. Ну и хули с того? Хоть крокодил поющий! Че она пиздит на меня?! (швыряет камень, подбивает Вороне крыло)

ВОРОНА. Ой, бля! Ну, суки, теперь вам пиздец!

ПЕРВЫЙ. Она еще пугать будет!.. (бросает второй камень, промахивается)»

Итак, средства эксплицитного выражения агрессии следующие:

- глаголы с деструктивной семантикой;
- отрицательные семантические обороты;
- инвективная лексика;

2. Имплицитному насилию в языке, т.е. агрессии замаскированной и выражаемой неявно, посвящена работа В. Ю. Апресяна. Средств открытого выражения агрессивности предостаточно, но, как правило, они не поощряются обществом. Поэтому был выработан «большой арсенал имплицитных приемов, с помощью которых говорящий может выразить отрицательное отношение к адресату» (В. Апресян). Этих приемов, согласно автору, несколько:

а) Использование псевдоимперативов для выражения угрозы. Внешне это выглядит как приказ совершить какое-то действие: «Поговори мне еще!». Однако, функция императива в этих фразах — не приглашение совершить что-либо, а угроза.

«Поговори, поговори тут; Поспорь, поспорь со мной; Поговори у меня! — угрожающе сказала проводница». (К. Паустовский. Дорожные разговоры);

«Глубокой ночью конвоир вел меня по спящему Магадану. — Шагай скорее. — Мне некуда спешить. — Поговори еще! Поговори еще! — Боец вынул пистолет» (В. Шаламов. Колымские рассказы).

б) Использование вопросов, цель которых — упрекнуть или задеть адресата.

«Думай, что делаешь! — рассердился он. — Нет, вы посмотрите, что он творит! Ты первый день в разведке? Или ты решил засветить нас? Только по проводам! Сколько раз можно талдычить одно и то же? Если есть секреты от «слизи», ни в коем случае не пользуйся мобилом! Это же коню понятно!» ( И. Ванка. Секториум)

в) использование гиперболы для выражения отрицательной оценки действий адресата. Изучению данного вопроса посвящена статья М. Гловинской. «Гипербола как проявление речевой агрессии». В работе анализируется употребление глаголов «запихивать», «тащить» в их преувеличенном значении. Данные глаголы для подходящих по смыслу ситуаций не заключают в себе агрессивного контекста, например «тягач затащил вагон в гору» или «его с силой удалось запихать в небольшой шкаф». Если же, отмечает автор, «подобные глаголы используются не буквально, а гиперболически, т.е., когда затрачиваемое усилие на самом деле не выходит за границы нормы, эта гиперболичность придает высказываниям неявную агрессивность»[30]; к примеру, «зачем ты запихал сюда мою сумку?». Пример из «Трех сестер» А.Чехова:

«Наташа. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.) Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен... По вечерам он такой некрасивый... (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс... Это безвкусица... Надо что-нибудь светленькое. И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах... (Строго.) Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!».

Или еще пример:

«Хватит и того, что вы в пятнадцать лет запихнули меня в этот — баскетбол! — кричала она, сверкая глазами» (А. Маринина. Мужские игры).

г) использование частиц для выражения неодобрения, недоверия, угрозы, упрека и пр. В.Апресян приводит следующие разновидности имплицитной агрессии, которые выражается при помощи частиц:

- Говорящий ироничен по отношению к адресату и неявно обвиняет адресата в высокомерии и неоправданно высокой самооценке.

«Где уж мне тебя понять; Где уж мне с тобой тягаться; Ну где уж мне вас понять! — неожиданно для самого себя грубо воскликнул я» ( В. Аксенов. Завтраки сорок третьего года);

- Говорящий скептичен по отношению к адресату или третьему лицу и считает, что адресат или третье лицо не отвечает тем требованиям, которые естественно нему предъявить.

«Тоже мне художник — человека нарисовать не может; Тоже мне щедрый — пять рублей жалеет; — Тоже мне называется охрана, — Гриша презрительно сплюнул (А. Кабаков. Последний герой). «Не хочешь взаймы дать? — а еще друг называется! Столько грязи? — а еще столица! Нет, от Тоньки он никогда не ожидал такого предательства. Жена, называется. — Дура! Подлая дура». (В. Белов. Воспитание по доктору Споку)

- Говорящий раздражен тем, что адресат не знает или не понимает вещей, которые ему (говорящему) представляются очевидными. Используется частица да. Ср. — Где магазин? — Да прямо!

- Говорящий угрожает адресату.

«Краковскую колбасу я сама лучше съем. — Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а как ребенок тащишь в рот всякую гадость. Не сметь! (М. Булгаков. Собачье сердце);

Имплицитная агрессия может находить выражение в:

- использовании псевдоимперативов для выражения угрозы;
- употреблении гиперболы для выражения отрицательной оценки действий адресата;
- применении частиц для выражения неодобрения, недоверия, угрозы, упрека.

К. Андерсон и В. Шалак. Исследования

Итак, выше было показано, что существуют слова, использование которых характеризует агрессивность литературного героя или позволяет автору выражать собственную агрессию. Это лексы — элементарные формы выражения агрессии в литературе и языке. Они могут быть как явными, так и скрытыми. В связи с вышесказанным, возникает два вопроса:

1. Если известны текстуальные средства выражения агрессии, то почему математически не рассчитать «степень агрессивности» текста?

2. Влияют ли лексы агрессии (их повторяемость) на реальную агрессивность человека, воспринимающего данный текст?

Ответим на первый вопрос. Что такое «степень агрессивности» литературного произведения? Это условное понятие, обозначающее встречаемость слов, связанных с выражением агрессии, в тексте или массивах текстов. В. Шалак были проведены исследования по выявлению «степени агрессивности» школьного курса литературы с 5-ого по 11 класс. Для текста T и категории K (лексы агрессии) автором вычислялось, какой процент Pr(K/T) в тексте Т составляют слова категории K по формуле:

Pr(K/T)=(Кол-во вхождений слов категории K в текст T /Кол-во слов в тексте T)*100

Нормированная нагрузка Nr, например, для 9 класса, рассчитывалась по формуле:

Nr(9,K) = Pr(K/Программа для 9 класса) / Pr(K/Вся школьная программа)

В результате была представлена диаграмма, отражающая динамику нормированной нагрузки для категории Агрессивность с 5-го по 11-й класс.
 

Согласно, полученным данным уровень агрессивности в обязательной программе по литературе для 11-го класса на 23% (на четверть) выше, чем в литературе для 9-го класса и на 6% выше, чем в среднем за все время обучения. Автор приходит к неутешительным выводам: «идеальный средний человек имеет повышенную агрессивность». Однако судить об уровне агрессивности читателей на основании приведенных сведений сложно, поскольку в работе не вычисляется показатель нормы — некой нулевой отметки, на основании превышения которой делался бы вывод об относительной «степени агрессивности» изучаемого массива текстов. С другой стороны, утверждать, что высокая встречаемость лексов агрессии в литературе не влияет на человека, будет неточно.

Таким образом, мы подходим ко второму вопросу «влияют ли лексы агрессии (их повторяемость) на реальную агрессивность человека, воспринимающего данный текст?». Исследования на эту тему проводились профессором университета шт. Айова Крейгом Андерсоном. Цель эксперимента была сформулирована следующим образом: влияют ли «жесткие» тексты песен на агрессивность человека. Исследователи из Айовы и Техаса протестировали более 500 студентов, которые прослушивали песни групп Beastie Boys, Cypress Hil и т.д. «Поскольку исследователям нужна была уверенность в том, что они изучают влияние только текстов, студентам давали слушать жесткие и обычные песни одной и той же группы» (NEWSru.com). По окончанию прослушивания студентам предлагалось изучить ряд слов и отнести их к одной из двух групп: агрессивные — неагрессивные выражения. Причем любое слово одинаково попадало в каждую из групп, и вопрос классификации зависел от индивидуальных представлений человека.

К. Андерсон предположил, что в такой ситуации возникнет «процесс семантического заполнения», т.е. придание агрессивного/неагрессивного смысла словам не в силу их значения, а согласно особенностям воспринимающего их лица. Студенты, слушавшие жесткие тексты с большей вероятностью устанавливали агрессивные ассоциации. У студентов также увеличивалась доля «агрессивного выбора» при восполнении из фрагментов слов с агрессивным или неагрессивным смыслом. Например, из фрагмента h-t они образовывали слово hit (удар), а не hat (шляпа). Эти результаты относятся именно к текстам, а не к музыкальному стилю, исполнителю и энергетической нагрузке песни, поскольку, по словам ученых, эти факторы они контролировали. ( NEWSru.com)

Подведем итоги главы:

1. Эмоции агрессии в литературе, зачастую, выражаются с помощью специальных слов, так называемых «лексов агрессии».

2. «Лексы агрессии» могут носить явный деструктивно-семантический характер или же могут быть скрытыми посредством специальных языковых приемов (см. имплицитная агрессия)

3. Посредством статистического подсчета, возможно, хотя и достаточно условно, определить «степень агрессивности» текста. При этом, если принимать во внимание, что на агрессивность человека влияет повторяемость «жестких» фраз (исследования К. Андерсона), то можно вывести прямую зависимость между содержанием литературного произведения и агрессивностью лица, воспринимающего данное произведение.

4. «Теория контроля». Теория агрессии (на примерах из литературы).

Чудовище, что живет под кроватью.… Вы видели его? Пожалуй, вряд ли. Оно приходит только ночью: шуршит, пугает, исчезая на утро. И сколько мужества стоит заглянуть под кровать или спать одному в ожидании, что из тьмы появятся косматые лапы. Знакомо ли это Вам?

«Существа» часто враждебны, они — угроза. «Опасность» можно устранить ответной агрессивностью. И вы спокойно засыпаете, когда разбуженный отец обещает «открутить чудищу голову».

Но откуда берутся эти образы? И почему мы относимся к ним враждебно? «Теория контроля» пытается ответить на эти вопросы. Основной постулат ее заключается в утверждении о том, что чувство контроля над пространством, временем и ощущениями влияют на уровень агрессивности человека. Если нет ощущения контроля — уровень агрессивности возрастает и наоборот.

Разберем все по порядку.

а) Территория.

Территория ощущается в нескольких аспектах. Можно предположить, что она включает пространство опасности и пространство безопасности, как и время — опасности и безопасности.

Наиболее опасны те места, которые невозможно контролировать. Чувство контроля одно из самых важных для нас. Это связано с потребностью в безопасности. Контроль может быть визуальный, когнитивный, иррациональный — главным здесь является ощущение того, что человек в состоянии оценивать ситуацию и влиять на происходящее. Место, на которое это влияние не распространяется — «опасно». Вот несколько иллюстраций из мифологии, согласно которым высокая атрибуция агрессивности связана с потерей контроля:

У славян голосу приписывались магические свойства. С помощью него можно было оградить культурное пространство от враждебного. Для этого нужно было забраться на возвышение и громко крикнуть. Там, где будет слышен голос, взойдет богатый урожай, звери не тронут скот, не случится несчастья. «Где нет голоса, не будет и колоса»,— говорили в Болгарии. Там, куда крик не долетал, начиналось «пространство опасности», к которому, традиционно, было враждебное отношение.

Но, помимо больших расстояний, «опасность» могла быть где угодно. Хлев, тридесятое царство, место за печью, болота, ямы, овраги — их объединяет одно — неподконтрольность. Поэтому без нечисти там обойтись не могло. В Белоруссии небольшие, но глубокие ямы на лугу звали «чертовыми окнами» — входом в ад. Дна не было видно и это служило догадкой о потенциальной опасности ямы.

Болото — зловещее место, и, оно, как правило, за деревней. Не каждый отважится пойти туда. Поэтому молва приписывает болоту связь с чертом. Народные пословицы гласят «Было бы болото, а черти будут», «Не ходи при болоте: черт уши обколотит», «В тихом болоте черти водятся» (русская), «Сидит, як чорт на грошах в болоти» (украинская), «Болото без черта не обойдется» (польская).

Так же «теория контроля» подтверждается в мифах, связанных с водой. Характерны общеславянские поверья о нечистоте воды. «Где вода, там и беда», «От воды жди беды», «Черт огня боится, а в воде селиться». Интересно, что отрицательной символикой наделялась не чистая, а мутная и грязная вода, т.е. та, в которой сложно хоть что-нибудь разглядеть. А для ощущения контроля это немаловажный факт. Мутная вода предвещала скорые беды, с ее брызгами связывали появление чертей и вредных насекомых.

Наиболее ярко «теория контроля» проявляется в мифологии в связи с понятием ворот. «Ворота — символ границы между своим, освоенным пространством и чужим, внешним миром».[31] Уже за воротами начинается «пространство опасности». На воротах поджидают свою добычу злые духи — халы. Они подстерегают только что крещеных младенцев. Чтобы уберечь детей, их передавали через окно.

Таким образом, дальним и (или) недосягаемым (неподконтрольным) местам часто приписывались негативные черты. Все, кто населял эти места, были врагами. Существуют некоторые особенности описания чужаков в литературе:

Во-первых, чужаки всегда агрессивно настроены.

Героический эпос изобиловал сценами сражений с чудовищами. Позднее, в славянских былинах, чудовища превратились во врагов — иноплеменников, в Соловья-разбойника, Рарога-Рарашека. Смысл их существования заключался в том, чтобы нести на русскую землю разрушение и страдание. Со злыми великанами в народном фольклоре отождествлялись татары, гунны, шведы, в общем, все приходил «оттуда». Им приписывали злобу и знание латыни. Известный былинный персонаж — змей Тугарин, соотносится в летописи 11 в. с половецким ханом Тугорканом. Болгарских мифических злодеев называют «джидове» (евреи), «елины» (греки).

Существует теория, что даже известная библейская притча о Каине тоже имеет географические корни. «В своей изначальной форме это повествование дает мифический ответ на вопросы, связанные с существованием кенитов (каинитов), кочевников, живших по соседству с израильскими племенами. Земледельцы-израильтяне объясняли необычные и грубые обычаи татуированных кенитов, постоянно искавших новые пастбища и признававших кровную месть, тем, что основатель племени Каин был братоубийцей» (Ф. Гече) Поскольку кениты не занимали культурного пространства израильтян им приписывалось агрессивное поведение.

Во-вторых, чужих отличают черты физического уродства.

Инородцам, людям издалека, приписывались врожденной немота, калечность и проч. Согласно представлениям древних, уродство сразу же должно было бросаться в глаза и указать на принадлежность человека к другой общине. Чукотские предания так рисуют русских колонизаторов: «одежда вся железная, усы как у моржей, глаза круглые железные, копья длиной по локтю и ведут себя драчливо — вызывают на бой».[32] А вот пример уже из русских народных легенд о первой мировой войне. Немецкий кайзер Вильгельм изображался следующим образом: «у него хвостик и медный рог на голове, он покрыт шерстью и имеет железные копыта».[33]

Смысл придания чужеземцам зооморфных черт заключается в дистинкции. Дистинкция — это размежевание, способ отделения «своих» от «чужих», когда последние наделяются отрицательными характеристиками: как психологическими (агрессивность чужаков), так и образными (визуальные уродства, разительные физиологические отличия). Пережиток наделения «чужаков» отрицательными чертами (образными и психологическими) можно встретить и в наши дни. Вот несколько примеров из школьных сочинений. Детей попросили высказать свое мнение о людях другой национальности. (Е. Лукьянова). В опросе участвовали татарские и русские дети. Приведем несколько выдержек. (обратите внимание на фразы отмеченные маркером):

«Если мне говорят про чувашей, то у меня есть какое-то отвращение к ним. Ну, они не аккуратны, грязнули, от них плохо пахнет.… И иногда их просто трудно понять...» — писала одна татарская девочка. Пример из другого сочинения татарской школьницы. «Ко всем национальностям, кроме чувашей, я отношусь положительно. Чуваши одеваются в какое-то тряпье, они очень много говорят». А вот сочинения русских ребят. Они чаще писали о людях, принадлежащих к кавказской этнической группе: «Не нравятся они мне ... нет в них ничего душевного. У них базарный образ мышления...», «Я их боюсь. Этих людей принято считать плохими. Родители мои всегда говорили, что их нужно бояться. И у меня это осталось в голове. К этим людям я испытываю чувство брезгливости, они мне кажутся грязными. Фу! У них имеется длинный кривой нос, грязное лицо и золотые зубы».

В итоге, мы пришли к выводу о том, что нечистые места:

- находятся за культурной границей человека — пространством, где он чувствует себя в безопасности и которое может контролировать.

- все, что связано с нечистыми местами — часто враждебно. А это уже требует определенного отношения — ответной агрессивности или обмана

- люди издалека наделялись отрицательными характеристиками:

1) психологическими (агрессивность чужаков)
2) образными (визуальные уродства, разительные физиологические отличия).

б) Время.

У времени свои границы. Время опасности — чаще полночь, тот рубеж, когда старые часы бьют двенадцать и… пустой замок вдруг начинает оживать. « Как и в пространстве, в понятии времени важны границы — полдень и полночь…».[34]

Глухая полночь — у славян самый жуткий период ночи. Тогда принималась за свои черные дела нечистая сила. Уровень агрессивности у людей несравненно повышался. Об этом свидетельствует характер мифов и обрядов, связанных с ними. Люди выкапывали вампиров и пробивали мертвецам колом грудь; близнецы или полунагие девушки опахивали село. Они собирались на его окраине и проводили бороной в надежде защититься от эпизоотий. Любой встречный однозначно расценивался как угроза. Живое существо разрывали на части, а человека забивали до полусмерти, считая воплощением болезни. Потеря визуального контроля из-за темноты и иррациональные страхи существенно повышали у людей уровень агрессивности.

Категория времени так же связана с беспомощным состоянием человека — сном. Именно во сне мы наиболее уязвимы. Потребность в контроле вынуждала свое беспомощное состояние ассоциировать с моментом опасности. Так же и чудовище под кроватью, о котором мы говорили вначале. Оно живет там только в темное время суток, когда мы плохо видим или спим.

***
В ходе работы была составлена таблица низшей нечисти в славянской мифологии. Она подтвердила предположение о том, что чувство контроля играет некоторую, пусть не основную роль в атрибуции агрессивности. Именно то время и то пространство, которое человек не способен контролировать в виду объективных обстоятельств — удаленности, определенного своего состояния (сон, плохая видимость), он связывает с опасностью. И часто сам агрессивен ко всему, что ассоциируется с этим пространством (временем) опасности. Вся нечисть появляется ночью, незаметно от человека, живет там, куда чаще всего мы не заглядываем или там, куда не добраться.

Таким образом, более 95 % вредных созданий расселены по отдаленным местам, вне привычной сферы обитания человека, а, значит, и неподконтрольной. И именно к ним у человека наиболее враждебное отношение.

***
в) Неконтролируемые ощущения.

«Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо из крутизны в озеро и потонуло…». (Библия)

Бесы — bhoi-dho-s — «вызывающий страх, ужас» не раз тревожили жителей средневековых городов. Их присутствие определялось просто. Если человека тошнит, значит, рядом бес. Поэтому их называли еще «тошнотворной силой». Ассирийская демонология также считала, что все болезни и несчастные случаи олицетворяются в демонах.

Болезнь, тошнота связаны с ощущением дискомфорта. В этом случае, поводом к созданию агрессивных образов в мифологии послужили ощущения человека, на которые он не мог влиять, то есть опять же контролировать. Все, что приносило боль, мифы запечатлевали в образах жутких чудовищ. Это была творческая попытка объяснить сущность и переживание боли.

Резюме:

Таким образом, феномен агрессивности включает в себя два аспекта:

- субъективный. Проявление агрессии связано с потерей чувства контроля пространства, времени, ощущений.

- объективный аспект — сенсорный. Модель «канализации» агрессии в мифологические образы тесно связана с особенностями физического строения человека. Назовем условно — сенсорный аспект.

Он заключается в том, что мы осознаем себя в пространстве определенным образом — не видим за спиной, вдалеке, в темноте. Отсюда возникает иррациональный страх неподконтрольности, который оформляется в ряд представлений о нечистой силе. Но жить в постоянном страхе невозможно. Для удовлетворения потребности в безопасности были созданы «добрые силы», которыми человек населил неподконтрольные места. Он заставил «добро» сражаться с демонами и убивать их. Невротическое противоречие в таком случае снималось, избавляя нас от эмоциональных перегрузок, связанных со страхами.

Поскольку сенсорные функции у всех людей одинаковы, то и агрессивность мифологических образов будет осмысляться по определенным шаблонам во всех культурах. Возьмем Индию и Германию. Хоть и считается, что уровень агрессивности в этих культурах различен, способы образования злых существ не отличаются. Индийские асуры, наги, якши, веталы, бхуты, ракшасы также равноудалены от жилища как немецкие ундины, цвеги, эльфы, вервольфы и т.д. Они живут на кладбищах, в лесах, под землей, они недосягаемы и невидимы.

Данная теория агрессивности позволяет увязать проявление враждебных чувств с потребностями человека. Всего их 5 (А. Маслоу).

потребность в самоактуализации
/
потребность в уважении и самоуважении
/
потребность в любви
/
потребность в безопасности
/
физические потребности

Потребность в безопасности в данном случае базовая. Из нее вытекают переживания, провоцирующие нас рисовать агрессивную картину мира и быть адекватным этим представлениям. Следовательно, способ снизить уровень агрессивности — удовлетворить данную потребность.

5. «Раздвоение». Характерная черта агрессии (на примере литературы).

Нет, Эшли не выросла как все дети. В восьмилетнем возрасте ее изнасиловал преуспевающий врач, солидный и уважаемый человек, а еще ее отец. Так С. Шелдон начинает роман «Расколотые сны». Девочка, получившая тяжелую травму, так и не смогла оправиться. Раздвоение сознания стало тяжким последствием отцовской жестокости. Теперь в Эшли живут еще Тони и Алетт, каждая со своими проблемами и характером. «Одна из этих ипостасей — Тони — в качестве мести за то, что было сотворено с Эшли, садистски убила пятерых мужчин и отрезала им гениталии (авт.) … и… Эшли, не имела никакого понятия о том, что сотворила Тони…».[30]

Приведем еще несколько примеров. Попробуйте заметить, что общего между ними.

Впечатляющие сцены насилия создал Уэда Акинари в истории о счастливой семье дровосеков. В один прекрасный день сын изрубил топором мать, а благочестивая дочь принялась резать мясо на кухонной доске. Суд признал детей невиновными, поскольку в момент убийства в них вселился злой дух.

А вот из ирландского эпоса:

«Тут в первый раз исказился Кухулин, став многоликим, ужасным, неузнаваемым, диким. Вздрогнули бедра его, словно тростник на течении…задрожало нутро его, каждый сустав, каждый член. Под оболочкою кожи чудовищно выгнулось тело, так что ступни, колени и голени повернулись назад, а пятки и икры оказались впереди.…Обратилось лицо его в красную вмятину. Внутрь втянул он один глаз… Выпал наружу другой глаз Кухулина, а рот дико искривился.… Так исказившись, поднялся Кухулин на свою боевую колесницу…».

«Прекрасен был юноша, что появился тогда перед войском.… По семь драгоценных каменьев сверкали в его королевских очах».

Как ни странно, но эти два эпизода об одном человеке — ирландском богатыре Сетанте по прозванию Кухулин, что означает «Пес Кулана». Странное преображение эпос связывал с гневом богатыря. Перед сражением лик его изменялся до неузнаваемости, хотя же в спокойствии он был «прекрасен».

Случай с Кухулином не единственный. «Древняя поэма о Ланселоте особо подчеркивает искажение внешности Ланселота, когда он приходил в ярость {J.L.Weston, Sir Lancelot of the lake, ed.cit., p.75}».[31] Схожие портретные описания мы находим в эпосе Древней Индии.

«Двоедушник» — это уже персонаж славянской мифологии. Днем — это обычный человек, а ночью, когда засыпает, творит злые дела. Двоедушник совмещает в себе два начала — людское и демоническое. Они проявляются попеременно в зависимости от времени суток. Причем души живут как-бы отдельно одна от другой. После смерти такого человека чистая душа идет «на тот свет», а творившая лихо становиться упырем.

Обратимся к священному писанию. Война как обет Богу. « Моисей, раб Мой, итак, встань, перейди через Иордан сей, ты и весь народ сей, в землю, которую Я даю им, сынам Израилевым. Всякое место, на которое ступят стопы ног ваших, Я даю Вам…». Сказал господь: «Я предаю в руки твои Иерихон» и пал Иерихон: « И предали заклятию все, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых… все истребили мечом». То же самое повторилось и с Гаем. Велел Яхве: «Сделай с Гаем и царем его то же, что сделал ты с Иерихоном».

В фольклорных повествованиях Америки есть истории о ведьмах, призраках, и привидениях. «"Ведьма и прялка" из Луизианы, "Старая Кожа-да-кости" из Северной Каролины и "Из своей шкуры" у негров гула (gullah — от искаженного Angola), Южная Каролина, отражают поверье, в соответствии с которым ведьма меняет облик, чтобы сотворить зло»[32].

Роман «Расколотые сны», как и многие другие произведения, иллюстрирует одно интересное наблюдение. Авторы, независимо от их культурной принадлежности, исключают патологическую агрессивность из природы человека. Когда происходит насилие, в сюжет странным образом вмешивается какая-то третья сила или лицо, происходит метаморфоза, отвратительная человеческой природе. Персонаж действует как бы не от себя( либо по чьему-то указанию.) Необходимо вторжение древних сил, чтобы сделать нас безрассудно жестокими, заставить творить насилие. Возможно, человек субъективно воспринимает себя вне «агрессии», исключая ее из «Я». Часто даже попытка объяснить свой агрессивный поступок носит особый семантический оттенок: «так получилось», «вырвалось», «прорвало». Можно говорить о снятии ответственности за агрессию с себя и дальнейшей переадресации ее на силу обстоятельств: «бес попутал», «даже и не знаю, как это получилось» — это и есть тенденция к самоустранению от агрессии. Она наглядно продемонстрирована литературой.

6. Структура агрессии.

Было бы неточно утверждать об агрессии только как о поступке. Ведь он часто мотивирован, имеет объяснение и цели, т.е. когнитивную часть. А, значит, деяние без информации, позволяющей толковать его как агрессию, особого значения не имеет. Как и «чистая», безотносительная информация без поступка. Исходя из приведенного утверждения, структуру агрессии можно представить в следующем виде:
 

В совокупности представленные элементы толкуются как агрессия. Но если физическая составляющая — это форма насилия, то информационная — его суть.

Итак, любое насилие состоит из двух компонентов:

1) Информационные коды — это огромный массив сведений, с помощью которых мы выражаем и понимаем агрессию. Например, знание того, что слово «козел» ругательное, может обусловить выражение агрессии посредством употребления этого слова. Иногда эти выражения называют «речевые маркеры агрессивного поведения», и обозначают как грубые, вульгарные, стилистически сниженные слова и выражения, жаргонизмы и просторечия, употребляемые в контексте взаимоотношений агрессора и жертвы.

Информационные коды — это враждебные установки, сведения, прямо или косвенно формирующие образцы агрессивного поведения; устойчивые формулы выражения агрессии, закрепленные культурой и т.д.

Атрибуции — это форма выражения информационных кодов в литературе. Атрибуции могут быть двух видов — атрибуция агрессора и атрибуция жертвы. Т.е. — это представление субъекта литературы — автора, читателя, о роли, отводимой ему в творческом контексте — либо он нападающий, либо нападают на него.

2) Физическим кодом называется реализация агрессивного поведения в деянии.

Литература может включать в себя информационный и физический код одновременно. Таковы заговоры.

В современном понимании литература содержит лишь информационный код, за исключением инвективной лексики — ругательств, которые сами являются вербальной агрессией.

Каждому информационному коду соответствует своя модель агрессии, которая в свою очередь, включает какую-либо из атрибуций или обе вместе. Модели условны и разработаны для простоты понимания. Они таковы:

Интерсубъективная агрессия:

- на уровне общества в целом (ценности агрессивности);

- на уровне отдельных корпораций (то же);

- гендерная агрессия (то же);

- индивидуальная;

Интердискурсивная агрессия:

- в событийном компоненте произведения, психологии персонажей и т.д. (описание насилия).

По времени:

- до-тестуальная агрессия;

- посттекстуальная агрессия;

Иные:

- игровая агрессия

- ассоциативная агрессия.

7.Интерсубъективная агрессия.

а) На уровне общества в целом.

В данной главе рассмотрим лишь конкретный пример формирования агрессивных ориентаций в обществе.

Атрибуция жертвы. «Едва ли имела место агрессивная война», — писал Э. Фромм, которую нельзя было бы представить, как войну оборонительную… Тенденция представлять любую войну в качестве оборонительной показывает следующее: …большинство людей… не позволяют склонить себя к убийству, если предварительно их не убедить, что они делают это для защиты своей жизни и свободы». И те, кто нападают, и те, кто обороняется, уверены в том, что поступают правильно. Эту уверенность формирует сознание справедливости войны, как вынужденной самозащиты. В «языке» нападающих стран происходит семантическая субверсия, т.е. подрыв языка — представление агрессии и захвата как защиты, опеки и т.п. (Н. Крейтор). В «языке» обороняющихся процессы формирования образа врага проходят стихийно.

Сначала «атрибуция жертвы». Этот фольклор направлен на создание негативного образа врага — «татарщина степная, гунны, турчины многолюдные — коршунами заедают Русь-матушку…» — что-то доступное и образное. Такие творения призывают людей мстить врагу. Они полны историй о тяжком быте, лишениях, принесенных неприятелем на родную землю, о творящихся бедах и несправедливостях. У славян подобная литература нередка. К примеру, баллады в славянском фольклоре, основанные на схожем идейно-тематическом сюжете — Монголо-татарском и турецком нашествиях. У русских — «Девушка взята в плен татарами», белорусов — «Татарский полон», поляков — «Проезжали турки», украинцев — «Полонянка», чехов — «За турка выдана», болгар — «Три рабыни», сербов — «Сестры-рабыни». Другая сюжетная линия исторических баллад повествует о встречах родных, разлученных татарами и турками. То же мы можем встретить в гайдуцких и збойницких песнях, «украинских думах» отражающих борьбу против османских и крымских турок. Во всех проводится одна линия — описываются страдания, принесенные захватчиками.

На Кралевой Голе Вдовчика схватили…
В комнате поймали, во дворе связали,
А ночной порою до Левоча гнали…
Матушка кричала: « Вернись мой сыночек!»
«Нет, я не вернуся, ведь на мне оковы.
Виселица, мастер — все уже готово…

***
Уже в Люптове звонят
Яношека схватить хотят,
Уже в Люптове отзвонили
Значит, Яношека схватили

***
Плач невольников.
Как у моря черного
После битвы царской
Из громады казацкой
Много войска нагнано…
По два да по три вместе скованы,
По двое кандалов на ноги наложены,
Сырой сыромятниной руки назад связаны…

***
Маруся Богуславка.
На синем море,
На белом камне,
Там стояла темная темница
А в той темнице там страдало пятьсот казаков
Бедных невольников.
Уже они тридцать три года там пребывали,
Солнца праведного и света белого
Никогда не видали…

Атрибуция агрессора. Это ответ на «атрибуцию жертвы». «Если нас так жестоко и бесчеловечно уничтожают, мы будем сражаться». В фольклоре появляются призывы к «святому» насилию и просто ругательства в адрес врага. Так, литература вносит свой вклад в создание «стереотипа агрессивности».

Стоян уходит в гайдуки.
Матери он не послушал,
И так Стоян ей ответил:
— Нет, иду мать, иду я
Пойдет со мной много юнаков,
Болгар освободим мы,
Болгар, мама, болгарок,
От тех ли проклятых турок:
Женщин много пленили,
Девушек потурчили….

***
Прославился Индже-воевода.
… Индже ты, Индже-воевода,
Скорей Индже ты, поднимайся,
Иди ты к своей дружине,
Иди и веди против турок.

***
Груица и Арапин:
«…У двора ли Черного Арапа.
Эту б курву обманул б Груица,
Обманул бы, зарубил бы курву?»

***
Казак Голота:
«Он (Голота — авт.) к речке Витве подъезжал,
На колени припадал, семипядную пищаль
С плеча снимал,
Двумя пульками заряжал,
С татарином шутки шутил,
С обоих коней его сбил,
Слова ему говорил:
«…А теперь татарин, ты шутки казацкой
не понимаешь,
Да сразу с коня упадаешь…
Теперь буду добро твое забирать…

б) Корпоративная агрессия.

Корпоративную агрессию сложно отличить от «общесоциальной». Общество, в некотором смысле, тоже корпорация. Но здесь речь идет о более узком круге лиц, обозначаемом как ингруппа. Ингруппа — «избранная группа, в которой все члены имеют сильное чувство идентичности с группой, ощущение элитности …. и имеют тенденцию действовать таким образом, чтобы исключать других (аутгруппу)».[33] Ингруппа может подавлять аутгруппу и манипулировать ею. Это и есть проявление корпоративного насилия.

Вот несколько примеров, найденных в литературе.

Во-первых, это утверждение изначального неравенства и подчиненности одной группы другой.

Начнем с древности. В связи с разделением общества на классы возникла высшая и низшая мифология. Первая включала в себя предания о богах и героях, которых изображали предками высших сословий. Широкое распространение эта практика получила в Египте, Греции и Риме. Низшим мифотворчеством были представления о природе и живущей в ней духах. В высших мифах проводилась одна мысль. Люди обязаны Богам, а значит и их потомкам.

В аккадских поэмах «О все видавшем» и «Когда вверху…» повторяется один мотив. Люди обязаны трудиться во благо Богов: ведь до сотворения мира работать приходилось им.

«Воистину я сотворю человеков.
Пусть богам послужат, чтоб
те отдохнули…» (Энума Элиш)

Естественно, элита общества, пользуясь «правом родства» принимала все то, на что претендовали Боги.

В других вариантах, доминированию одних групп над другими находилось теологическое объяснение. Так, «…русский фольклор воспринял апокрифический сюжет об Адаме, сотворенном из космических первоэлементов. В духовном стихе о «Голубиной книге» из частей тела Адама — первочеловека возникают все сословия: от головы — цари, от «мощей» — князья и бояре, от колена — крестьяне…».[34]

Нечто похожее можно прочитать в Манава Дхармашастре — «законах Ману». Божественный Ману, также творил из частей своего тела: «Для благосостояния миров он создал из своих уст, рук, бедер и ног брахмана, кшатрия, вайшия и шудру». Первым и высшим сословием было духовенство, далее воины (цари), а затем уже торговцы и рабы. Тем не менее, воины были могущественны. Они могли завладеть всей полнотой власти, отобрав ее у брахманов. Для того, чтобы этого не произошло, жрецы создали легенды, в которых говорилось, как кшатрии уже пытались бунтовать, и что из этого вышло. Известна легенда о Нахуше — древнеиндийском царе (цари относились к кшатриям). Однажды он ударил брахмана Агастью, после чего был проклят и сброшен на землю на десять тысяч лет в облике змея. Помимо этого, миф о Парашураме — шестой аватаре Вишну. Дословно Парашурама переводится как Рама с топором. «…его миссия на земле состояла в избавлении брахманов от тирании кшатриев».[35] Он «трижды по семь раз отчищал землю от кшатриев, наполнив их кровью пять озер».( Мхб. 3 117, 9). После истребления всех кшатриев Парашурама передал землю во владение брахманам. Эти легенды пресекали претензии кшатриев и держали их в страхе подчинения перед жрецами.

Во-вторых — иные корпоративные манипуляции.

Многие религиозные корпорации используют тему ада в целях эффективного управления людьми. Ад, преисподняя, locus infernus, хель, пекло — все это разные названия одного места. Там вечное страдание и муки для неправедных. И только один шанс избежать этого — жить праведно. Как? Духовная элита всегда знала ответ. Образ ада лишь укреплял решимость подчиняться духовенству. Недаром в текстах была так важна детализация физических мучений, рассчитанная на «устрашение массового воображения». Человек испытывая страх и отвращение к будущей боли, старался изменить себя нужным образом. Наиболее эффективными с точки зрения манипуляции следует признать произведения, создающие чувственно-детализированные картины адских мук: кипящие в котлах грешники, клеветники, подвешенные за язык, «женщины, вытравливающие плод…».[36] Эти картины в изобилии можно встретить в «Апокалипсисе Петра» (нач. 2 в.), «Апокалипсисе Павла», «Апокалипсисе Анастасии» (11-12 вв.), «Видениях Тнугдала», у Данте и во многих других произведениях. Сходные сюжеты есть в славянской литературе:

«И грешником место уготовано —
Прелютые муки, разноличныя….
А блудницы пойдут во вечный
огонь,
А татие пойдут в великий страх…
А чародеи отъидут в тяжкий
смрад,
И ясти их будут змеи лютыя;
Сребролюбцам место — неусыпный
червь….
А пьяницы в смолу горячую;…
И всякому будет по делом его»

Более изощренно ад изображен в буддийском сказании о странствии царя Ними по преисподней.

Узрел царь Ними адскую реку
Вайтарани, откуда нет спасенья,
Что щелочи полна, кипит, дымится
и извергает гибельное пламя...
Там с палицами, копьями, мечами
кромешники по берегам стояли.
Кололи, резали, секли, рубили
они попавших в адские пределы.
А грешники от муки нестерпимой
в Вайтарани искали облегченья,
Бросались вниз, в колючую осоку
с торчащими кинжалами-шипами,
И, напоровшись на шипы, висели
тысячелетия. Потом срывались ниже.
И падали, не в силах удержаться
на лес железных кольев раскаленных.
Века они пеклись на этих кольях,
насаженные, словно дичь на вертел.
Дымились колья, и тела дымились.
А ниже — новая и горше мука:
Растут там листья лотосов железных;
края у них отточены, как бритвы.
На них сползали мученики с кольев,
им острые края кромсали тело.
Когда же в щелочь грешники ныряли,
то дым валил от изъязвленной плоти.
Внизу река утыкана мечами.
«Быть может, под водой немного легче?» —
Так думали они и вглубь ныряли,
но там мечи им рассекали члены.
Не в силах грешники терпеть такие муки,
и стон в аду не умолкает.

К корпоративной агрессии помимо перечисленного, видимо, можно добавить и атрибуцию агрессора. Юлиан Тувим писал злые сатиры на буржуазное общество, нередко оскорбительные:

Подъезжают «ройсы», «бьюики»
«Испаны»,
Позументы, ленты, звезды
И султаны,
Полномочные бульдоги
И терьеры,
И бурбоны, и меха,
И камергеры…
Адмиралы, обиралы,
Принцы крови,
Морды бычьи и коровьи…

Отдельно, хотелось бы сказать о культовой литературе.

Литература религиозных сект.

«... побочные продукты тела, а именно дети...
Человек, который... считает побочные продукты тела своими родственниками,
а землю, на которой родился, достойной поклонения,...
должен считаться подобным ослу»  ( Прабхупада. «Бхагавад-Гита как она есть»,
гл. 2, ком. к тексту 20, гл. 3, ком. к тексту 40)

«Сектантская литература» — это информационные издания, используемые в культовой практике деструктивных религиозных групп. Книги из человеческой кожи, написанные кровью и заключающие в себе мистическое откровение скорее не культовая литература, а признак того, что у Вас хорошее воображение.

На самом деле секты могут использовать вполне безобидную литературу, не имеющую отношения к психологическому насилию. Например, доктрина «центра Юнивер» заключается в параноидальном толковании «известных детских сказок…, таких как "Колобок", "Иван-царевич и серый волк"».[37] Секта «Бажовцев» в качестве священных текстов использует сказки Павла Петровича Бажова — «Малахитовая шкатулка». Их называют еще «Евангелием от Урала».

Тем не менее, не стоит забывать, что с помощью данных произведений, помимо прочих средств влияния, лидеры сект осуществляют «деструктивный контроль сознания». Стивен Хассен определил его как систему влияния, созданную для разрушения подлинной личности человека и замены ее новой личностью. С помощью «деструктивного контроля» поведение, мысли и эмоции человека находятся во власти лидеров культа. Разрушение человеческой личности, бесспорно, агрессия, в которой художественные произведения выступают, как рабочий инструмент.

«Культовая литература» имеет несколько уровней, считает Т. Сулейманов. «Законы первого уровня» — это Библия, Коран, Веды — исторически признанные памятники культуры. «Законы второго уровня» — это личные сочинения организаторов сект. Уставы, организационные документы относятся к третьему уровню и т.д. Помимо этого, можно добавить «рабочую литературу», посредством которой происходит более эффективное внедрение культовых идей. (См. индоктринация)

С помощью «сектантской литературы» осуществляется следующее.

Индоктринация, т.е. введение человека в секту, внушение ему культовых идей и установок.

Переиначив известную фразу героя мультфильма «Трое из Простоквашино» скажем: «Чтобы индоктринировать что-нибудь, нужно иметь, то, что можно индоктринировать». То есть, культ должен располагать учением, оформленным в идеологической литературе. Это сочинения, где изложена концепция «духовной» организации.

Однако, внедрение установок, изложенных в идеологической литературе, происходит в особой атмосфере психологического давления, ослабления критики со стороны адепта. Создать эту атмосферу призвана провокативная (рабочая) литература. Главная ее цель, снизить сопротивляемость сектанта к внушению. Оговоримся, что идеологические произведения также могут выполнять «рабочие» функции. Вот несколько примеров «рабочей» литературы.

Интеллектуальная провокация.

Мантры — духовные стихи. На дню, человек должен повторять их помногу раз. Мантра «Харе Кришна» твердиться по количеству бусин в четках — 108 раз: «Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе, Харе Рама, Харе Рама, Рама, Рама, Харе, Харе». За целый день это должно быть сказано минимум 16 раз по 108, всего — 1728 раз. Мантры можно повторять месяцами и это не предел.

В секте «Радастея» разучивают и читают стихотворения, построенные в определенной тональности:

Сто распределяется
милостью падших
силы нашедших
для возврата в пенаты
Ангелы свободны
Состоялось!

Длительность подобной «литературной практики» ведет к угнетению интеллектуальных функций. Что, в свою очередь, усиливает внушаемость.

Провокация уважения.

Это иррациональное наделение лидера положительными (родительскими) чертами за счет регулярно повторяемых восхвалений. В секте «Порфирия Иванова» гимн, в честь основателя, поют практически все «ивановцы» внутреннего круга:

Люди Господу верили как Богу,
А Он Сам к нам на Землю пришел.
Смерть как таковую изгонит.
А жизнь во славу введет.
Где люди возьмутся на этом Бугре
Они громко скажут слово.
Это есть наше райское место,
Человеку слава бессмертна.

Провокация нужного поведения заключается в составлении или чтении текстов, в которых адепт берет на себя обязанность, связанную с культом.

В «Белом лотосе», при посвящении, новичка вынуждают составлять заявление следующего характера: «Прошу принять меня в организацию «Белый лотос» в целях воспитания во мне духа бойца, мужества и выносливости... Совершенно добровольно отказываюсь от всяческих свобод и прошу считать меня собственностью школы и организации «Белый лотос». Обязуюсь исполнять любые приказы учителя и наставников… Прошу учителя и наставников распоряжаться мною по собственному усмотрению».

В группах сатанинской направленности неофиты читают отречение от христианства. Завершает посвящение «сатанистский гимн, являющийся противоположностью «Отче наш» (в одной из сатанистских групп Москвы вариант такого гимна называется «Domini satanas »)[38].

К «рабочей» литературе можно отнести ту, что создает у адептов положительные ожидания, которые тот, в свою очередь, связывает со своим пребыванием в секте.

Широко используется «созданная апологетами секты литература, постоянно оперирующая такими понятиями, как «всеобщее счастье», «верный путь к успеху», «светлое будущее» — людей нужно заманить в мир грез, где их поддержит и поведет «мудрый учитель».( В.Веденеев)

Идеологическая и рабочая литература взрослыми людьми может изучаться самостоятельно. Однако наибольшего эффекта достигает метод коллективного чтения произведений. Детям литература преподается обычно в игровой форме. Вот выписка из примерного расписания «развлекательной программы» в «Церкви Христа»: Для детей есть «... инсценировка религиозных сюжетов — выдуманных адептами или взятых из основных религиозных трудов («святой» литературы)».[39]

Индоктринация представляет собой «двоякое» насилие:

Во-первых, сама по себе она является психологической агрессией. Во-вторых, индоктринация может привести к пагубным последствиям, когда адепт действует согласно внушенному учению.

«В настоящее время на судебно-психиатрической экспертизе в ГНЦ им. В.П.Сербского находятся несколько лиц, совершивших общественно опасные деяния, связанные с идеями, содержащимися в учениях деструктивных религиозных организаций, в их числе последовательница «Свидетелей Иеговы», убившая своего малолетнего ребенка. Этой секте так же принадлежат и два адепта, один из которых задушил трехлетнего сына, чтобы принести его в жертву, а другой убил своего приятеля и расчленил его труп за критику своих религиозных воззрений».[40]

Дистинкция — это размежевание на «своих» и «чужих». При этом происходит, как говорилось выше, наделение “чужих” отрицательными характеристиками.

Дистинкция необходима для удержания членов группы. Сектантская литература стремиться создать ее всеми возможными средствами. Но главное — лесть. «Бойся дешевых похвал, прикрытых лисьей шкурой», — предупреждал Гораций. В любом культовом учении вы сможете найти схожие строки:

«Эта книга возмутит спокойствие широкого круга читателей, побуждая каждого из них принять важнейшее в своей жизни решение… Знание, преподаваемое в этой книге, настолько грандиозно, что оно заставит непредубежденного читателя задуматься, взвесить и пойти дальше вперед. Устрашатся многие, влачившие доныне растительное существование, никак не вмешиваясь в ход событий — им, может быть, казалось, что изменить все равно ничего невозможно. Ужас обуяет их при мысли, что ими упущено; и — казалось бы — навсегда. Но тот, в ком теплится искра благих побуждений, обретет в этом Послании путеводную нить для радостного Познания Новых, Ясных Путей в Совокупном Творении. В изумлении познает человек, сколь необычайно значительно его бытие в Этом Творении и какая Сила, о существовании которой он и не подозревал, имеется в его распоряжении» (Абд-ру-шин «В свете истины»).

По логике этого послания получается, что все, кто принял сектантское знание — достойные, а кто отказался — бессмысленные растения.

Прием дистинкции достаточно распространен и применяется практически всеми религиозными организациями.

Формирование чувства вины (социальной, исторической). Пример с исторической виной у «мунитов». В учении «преподобного Муна» анализируются мировые войны. «Учитель» пишет о странах, выступивших во второй мировой войне, на стороне Бога и стороне Сатаны. Первые — США, Франция, Англия; вторые — Германия, Япония и Италия.

Отвлечемся и обратимся к учению о грехе той же секты. Мун учит, что грех может быть унаследованным и коллективным. Унаследованный — «грех, который достается человеку от его предков из-за принадлежности к одному роду».[41] Коллективный — «это грех, который не совершали непосредственно ни сам человек, ни его предки, но за который он несет ответственность, как представитель некоего общества».[42] Человеку должно отчиститься от греха, каков бы он ни был по «МКГ-10 — международной классификации грехов»(joke).

Представьте теперь ситуацию, что Вы рядовой немец, записавшийся на курсы в секту…нет…в «Ассоциацию Святого Духа», основанную «преподобным Муном». Доверяя себя культу, вы будете вынуждены признать свою историческую греховность. Ведь Германия в 1939-1945 выступала на дьявольской стороне. Обрести в этом твердую уверенность Вам обязательно и дружески помогут. Формирование вины идет сразу по нескольким направлениям: историческая ее форма не единственная.

Формирование фобий (страхов) с целью угнетения психики адепта.

Речь идет о «корпоративных манипуляциях» описанных выше. Адептам внушается чувство страха, которого они могут избежать, оставаясь членом культа. Это истории о конце света, катаклизмах в которых спасутся только приверженцы секты. Активно эксплуатируется также тема ада. В учении « Аум Сенрике» есть «Ад опухоли, больше которой быть не может», «Ад большой длительности», «Ад крика от горя и боли», «Ад непрерывного блуждания по Аду», «Ад раскалывания, как желтый Лотос», «Сверхдлительный Ад», «Ад рыданий» и т.д. «Такого рода адов в картине мироздания по Асахаре большое множество. По мнению экспертов, если человеку постоянно индоктринировать подобные бредовые положения, то ему грозит психическое расстройство».[43]

Из современных примеров Фредерик Ленц — «Рама». Он «приказывал последователям читать романы Стивена Кинга, а затем использовал эти пугающие истории, чтобы заставить адептов бояться потерять защиту от злых духов — защиту в виде самого Ленца. Он также имел обыкновение рекомендовать книги Карлоса Кастанеды, повествующие о злонамеренных существах и демонах».[44]

С помощью культовой литературы человеку внушают стереотипы агрессивности;

1. Агрессия.

Ценности насилия подаются как органическая часть религиозного учения. Многие секты открыто проповедают проведение массовых самоубийств, разрушение православных храмов, сожжение-оскорбление крестов (икон). Литература может содержать призывы к агрессивному поведению в разных социальных сферах:

2. Агрессия по отношению к родственникам[45]:

В книге «Напутствие получающим Благословение» Мун восклицает: «Как насчет физических родителей? Кто они?.. Мы, в позиции небесных детей, должны поглощать других — земных детей и земных родителей, которые уподобляются сатанинским детям и сатанинским родителям: мы должны поглотить их как питательное вещество и ингредиенты удобрения».

В книге лидера «Богородичного центра» Береславского встречаем следующие выражения: «Земная мать — прообраз дьяволицы. Земной отец — прообраз сатаны»; «И каждый отец — сыноубийца, и каждая мать, распявшая господа, — жена дьявола»; «Во грехе родила меня и матерь моя... и сеется ею только смерть и тления... Отрекись, брат»; «Три ее божка — чрево, блуд и сын. Три мерзкие богини — грудь, гениталии и задница...»

А так о семье учат «в международном обществе сознания Кришны»:

«Привязанность к семье до самого конца жизни — это самая последняя степень деградации человека».[46]

«Как правило, люди привязаны к различным внешним обозначениям... связанным с семьей, обществом, страной... Пока человек привязан к этим обозначениям, он считается материально загрязненным».[47]

3. Дискриминационное отношение к женщине:

«Общество сознания Кришны»:

«...людей с низким интеллектом: женщин, шудр и падших представителей семей дважды рожденных»[48]. «Признаки века Кали таковы: 1) вино, 2) женщины, 3) азартные игры и 4) скотобойни…»[49]

Богородичный центр. Береславский пишет:

Сатана «прогрыз в тонком теле Евы дыру между ног, осрамил ее и внедрился в ее плоть, создав там свой престол», сделал «гениталии центром личности Евы»; «Она (Ева -авт.) превращает мужа в сына и сына в мужа, постоянно погружая их в свою бездонную, разженную геенской похотью ненасытную утробу, сиречь в утробу дьяволицы, священнодействуя на генитальном престоле, воздвигнутом сатаной».[50]

4. Аутоагрессия.

Адептам внушают мысль о полезности самоистязания и жертвы во имя культа.

На занятиях «Аум Сенрике» сектантов заставляют с завидной регулярностью повторять: «Человек непременно умрет. Человек обязательно умрет». «Асахаровская «Система обучения 13» вторит этому: «Человек умрет. Человек непременно умрет. Человек непременно умрет. Смерть неизбежна...», текст, слово в слово, повторяется буквально через страницу, независимо от предыдущего. Подобного рода занятия являются одним из путей подготовки человека к принятию необходимости пожертвовать жизнью во имя целей "АУМ Сенрике"»[51].

В «Богородичном центре» известна практика, когда новички, следуя предписаниям духовной книги «Родовой поток» твердят: «У меня нет своего ума, совести, тела, воли»; «И надо решиться убить себя — это именно та жертва, к которой призывает Господь» и т.д.

С помощью культовой литературы человеку внушают стереотипы мышления.

«Слова — это инструменты, которыми мы пользуемся для выражения мыслей. «Специальные» же слова скорее ограничивают, чем расширяют понимание и могут даже вовсе блокировать мышление. Их функция — урезать сложные переживания до тривиального «птичьего языка».[52].

Идеологическая литература культов внедряет «специальные» словесные формулы. Обозначим их как — «императивную лексику», которая переживания и мировоззрение адепта помещает в особые языковые шаблоны.

У любой секты «своя специальная терминология». Саентология перенасыщена «самодельными специальными наукообразными терминами и сокращениями (новояз)»[53].

Терминология групп «Нью Эйдж» такова: «сотвори свою собственную действительность», «Высшая Сущность», «космическое сознание», «всемирная энергия», «чакры», «кундалини» и пр. Сколько сект, столько и примеров. Нужные словесные клише формируют нужный образ мысли.

Литературу могут использовать в формировании убеждений о «невиновности» насилия. Людям внушается следующее:

«Насилие, совершаемое в соответствии с принципами религии, намного выше так называемого «ненасилия».[54]

Снятие ответственности с кришнаита за любое преступление[55]:

«Кто не руководствуется ложным эго, и чей разум свободен, тот, даже убивая людей в этом мире, не убивает, и поступки его не имеют для него последствий». («Бхагавад-Гита как она есть» Глава 18, текст 17:)

«Любой человек, действующий в сознании Кришны... даже убивая, не совершает убийства». («Бхагавад-Гита как она есть» Глава 18, комментарий к тексту 17)

Положения о допустимости и возможности убийства родственников во имя Кришны[56].

«Господь Кришна не одобрил так называемого сострадания Арджуны к своим близким». («Бхагавад-Гита как она есть» Глава 2, комментарий к тексту 2:)

«Его мало волнуют случайные происшествия, такие как авария, болезнь, нужда и даже смерть любимого родственника». («Бхагавад-Гита как она есть» Глава 6, комментарий к тексту 23:)

«Нужно пожертвовать всем ради того, чтобы постигнуть Кришну и служить Ему, как сделал Арджуна. Арджуна не хотел убивать членов своей семьи, но когда он понял, что они были препятствием на пути к осознанию Кришны, он последовал Его указаниям... и сразил их».( «Бхагавад-Гита как она есть» Глава 13, комментарий к текстам 8-12:)

Резюмируя изложенное, отметим. С помощью культовой литературы, в сектах, происходит психологическое насилие над личностью. Это проявляется в ряде моментов:

- индоктринация
- дистинкция
- формирование вины
- формирование фобий
- внушение стереотипов агрессии
- внушение стереотипов мышления
- формирование убеждений о « невиновности насилия»

в) Гендерная агрессия.

Гендерная агрессия — это половая дискриминация, право на которую закрепляет мифология и религиозные тексты.

Психолог Д. Арчер в одной из работ упоминает о фольклоре, формирующем у мужчин чувство собственности на жену и детей. Исследования показывают — собственнические тенденции занимают не последнее место в мотивации мужчин, агрессивно ведущих себя с женами (Dobash and Dobash 1977/8). Поэтому, не исключено, что литература, закрепляющая подчиненное положение женщины, влияет на агрессивность. Культурно-половая дискриминация, как правило, влечет за собой насилие — позволенное и законное. И, как знать, не будь Библии, может, мы никогда бы не узнали историю Отелло.

Гендерная дискриминация проявляется по-разному. Например, христианская традиция. В ней отношения библейского бога с еврейским народом похожи на супружеские («народ» в древ.евр. женского рода»). Бог — муж, народ — жена обязанная чтить мужа, подчиняться ему и главное … «…да не будет у тебя других богов….». Этот постулат супружеской верности и многое другое, воплощены в браке земном. Ведь именно на отношениях Бога и народа построен людской брак. Муж главенствует — жена покоряется. Недаром сказано Еве: « и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобой».[57]

Ну, а что если неверность? И бог и человек поступают в чем-то одинаково. Вспомним Содом и Гоморру — смерть настигла изменников веры. Любая попытка отхода от Бога рассматривалась как неверность. То же и на земле. Жена, изменившая мужу, достойна наказания. И как Бог карает отступников, так и праведный муж должен учинить расправу. В этом смысле ревность глубоко религиозное чувство. Оно есть следование божественным наветам и высшим замыслам. А агрессия из ревности и по сей день считается справедливой. Так женщина становится потенциальной, а часто и реальной жертвой.

Библейский пример не единственный. Низведение женщины до легального объекта агрессии присуще славянской, аккадской, шумерской культурам.

В «Памятниках старинной русской литературы» есть «притча о женской злобе». Это поучение, сказанное отцом сыну, проникнуто глубокой злобой к женщине, как существу порочному. Вот фрагмент об истреблении плода и детоубийстве, совершаемом женщиной.

«Слыши, сыне мой, про ехидну. Такова суть, ибо своих чад ненавидит; аще хощет родити, подшится их съести, они же погрызают у нее утробу, и на древо от нее отходят и она от того умирает. Сей же уподобишася ехидне нынешние девицы многие: не бывают мужем жены, а во утробе имеют, а родити не хощет, и помышляет: егда отроча от чрева моего изыдет, и аз его своими руками удавлю…»

«Нормативная» литература Руси содержала инструкции о том, как обращаться с женщиной. «Домострой» — свод юридических и бытовых правил закреплял правила обращения с женщиной:

«Не бей по лицу, иначе с ней будет нельзя появляться на людях»;
«Жену лучше учить плетью, потому что это больнее: так она лучше усвоит урок»

В аккадской, шумерской культурах переход к патриархату обозначился сменой мифологических образов и половой дискриминацией. Появилось сказания о Боге-мужчине, одолевающем первородный хаос, воплотившийся в образе женщины. В аккадской литературе эти образы сохранились в космогонической поэме « Энума элиш». Там рассказано о борьбе между поколениями старших и младших Богов. Первых возглавляла праматерь Тиамат, во главе вторых стоял Мардук. Исход предрешен — Тиамат погибает:

«…Булавой беспощадной рассек ей череп.
Он разрезал ей вены, и поток ее крови
Северный ветер погнал по местам потаенным,
Смотрели отцы, ликовали в веселье.
Дары заздравные ему послали.
Усмирился Владыка, оглядел ее тело.
Рассек ее тушу, хитроумное создал.
Разрубил пополам ее, словно ракушку.
Взял половину — покрыл ею небо»

В шумерской мифологии версия перехода культуры с матрилинейных на патриархальные позиции также интересна. Она рассказывает о боге Энлиле, насилующем богиню Нинлиль. У ацтеков боги Кецалькоатль и Тескатлипока разрывают на части богиню Тлатекутли, превращая ее части в реки, горы и деревья. Смерть от рук бога мужчины получает О-гэцу-химэ в японской мифологии.

У многих народов встречается сюжетная линия о культурном герое, побеждающем змея, в образе которого воплощалось женское начало. В Анатолии индоевропейский хеттский бог поверг дракона Иллуянку. В Библии Иегова убивает Левиафана. Тиамат, сражённая Мардуком, тоже изображалась в виде дракона и семиголовой гидры.

Можно предположить, что литература послужила инструментом смены социальных эпох. Дискриминация женского пола, происходившая на уровне священных текстов, дала толчок к развитию у мужчин собственнических тенденций. Что, в свою очередь, влияет на агрессивность.

г)Индивидуальная агрессия.

Атрибуция агрессора. Автор, как агрессор, может проявлять себя по-разному. Например, представлять себя таковым. Это виртуальная реализация агрессии. Американский писатель Чарльз Буковски так и делал. Известно, что в рассказах он изображал себя в облике «развратника и пьяницы»[58] — альтер-эго Генри Чинаски. Или просто в деструктивном образе. Например, в сборнике «Блюющая дама» Ч. Буковски пишет:

«Любитель цветов»:
В Горах Валькирий
где бродят надменные павлины
я увидел цветок
размером со свою голову
а нагнувшись, чтобы
его понюхать
лишился мочки уха
кусочка носа
одного глаза
и половины пачки
сигарет.
на следующий день
я вернулся
чтоб выдрать проклятый цветок
но он показался мне таким
красивым
что вместо него
я придушил павлина.

Еще один пример с американской писательницей Энн Райс. Ее перу принадлежит роман «Интервью с вампиром», экранизированный в 1994 г. Главный герой, Лестат Лайонкур, — вампир. Э. Райс в одном из интервью рассказывала, что этот роман писала в тяжелой депрессии, вложив туда очень много личных переживаний. «Например, девочка-вампир — в действительности ее раноумерший ребенок, Лестат — то, кем она бы хотела быть…».[59] Стоит заметить, что это не самый благородный образ искусителя и убийцы.

«Тайна долины Макарджера» А. Бирса. Одинокая хижина…, где когда-то старик-шотландец убил свою жену… «Жестокий и мрачный колорит новелл Бирса, несомненно, связан в определенном отношении с трагическими событиями в биографии самого писателя. После разрыва с женой и сыном в его окрашенных «могильным» юмором новеллах появляются фигуры маньяков, с необычайной легкостью расправлявшихся со своими близкими: родителями, женами и прочими родственниками».[60] В предисловии к одному из сборников писатель открыто заявлял: «Когда я писал эту книгу, мне пришлось тем или иным способом умертвить очень многих ее героев, но читатель заметит, что среди них нет людей, достойных того, чтобы оставить их в живых». А. Бирс как бы признается в совершенных убийствах, не отрицая своей причастности к происшедшему. Он действовал в каждом персонаже и отождествлял его, в каком-то смысле, с собой.

С другой стороны, автор, может переносить свои садистические черты на персонажей, открыто не сопоставляя их с собой, как делал это Ч. Буковски и др.

Многим из нас известен американский психолог Б. Скиннер. Он создал «шигалевскую» модель человека будущего, разработал «технологию социального контроля, которая позволит, по его мнению, управлять человеком и психологически и нравственно... сформировать в каждом индивиде условные рефлексы «хорошего поведения », спроектировать шаблоны переживаний, которые позволят добиться запрограммированных поступков...».[61] «Не нужен запутанный психоанализ», — пишет Р. Мэй: «для того, чтобы заметить, что… здесь налицо сильная потребность во власти».[62] Возможно, речь идет о скрытом садистском комплексе. В пример этого Р. Мэй приводит отрывок из романа Скиннера «Уолден 2», где автор переносит свои потребности на героя, внешне не ассоциируя с собой. Фаррис, герой романа приказывает голубям: «Работайте, черт бы вас побрал! Работайте как вам полагается». К сведению, опыты свои Б.Скиннер проводил именно на голубях.

В Мичигане случилась другая история. Студент местного университета был арестован по обвинению федеральных властей в распространении «общественно опасных материалов за то, что послал в телеконференцию alt.sex.stories рассказ, в котором фигурировало действительное имя одной из его сокурсниц. В его истории рассказывается о мучениях прикованной к креслу женщины, которую истязают раскаленным железом и подвергают содомическому надругательству».[63] Не исключено, что в роли виртуального насильника мог выступить сам автор рассказа

В вышеуказанных случаях, литература для автора — способ самовыражения в образе другого человека, недоступного в реальности, действия, которого общество осудило бы.

В магической поэзии сочинитель выходит за рамки своего творчества. Он не вымышленный, а реальный агрессор, поскольку верит в то, что причиняет вред. Например, в доисламской традиции Востока есть интересный жанр — касыда. Касыда — это небольшая поэма. Все части ее строго упорядочены и подчинены определенной логике. Сначала идет описание заброшенного бедуинского стойбища:

В этих просторах недавно еще кочевали…
Братья любимой…

Далее идет плач поэта по невесте и восхваление ее красоты:

Словно газель, за которой бежит сосунок,
Юное диво пугливо поводит очами…

Затем поэт восхваляет своего верблюда или коня:

Легкий наездник не сможет
на нем усидеть,
Грузный и сесть на него согласиться
едва ли…

И, в завершение, поэт прославляет себя, друга или поносит своих врагов. Это была самая важная часть поэмы, поскольку в ней заключался магический смысл. После этого враг должен был терпеть ущерб, а поэт процветать.

Возможно, магический смысл заключался в особой структуре текста. Многократное подтверждение слабости и унижение врага само являлось действенной силой стиха. Некоторые религиозные стихи Египта были построены именно в такой форме:

Силен Ра,
Слабы враги!
Высок Ра,
Низки враги!
Жив Ра,
Мертвы враги!
Велик Ра,
Малы враги!
Сыт Ра,
Голодны враги!
Напоен Ра,
Жаждут враги!
Вознесся Ра,
Пали враги!
Благ Pa,
Мерзки враги!
Силен Ра,
Слабы враги!
Есть Ра,
Нет тебя, Апоп!

Более простые способы выражения агрессии текстуально, заключались в обычных сквернословиях.

640 год. Арабский халифат. Три придворных поэта аль-Ахталь, аль-Фараздак, Джарир соперничают друг с другом. При этом они не стесняются поливать друг друга отборной и искусно вплетенной в стихи бранью. Вот пишет Джарир:

Беги, Фараздак — все равно нигде,
приюта не найдешь,
Из рода малик день назад ты тоже
изгнан был за ложь.
Твоим обманам нет конца,
твоим порокам нет числа.
Отец твой — грязный водоем,
В котором жаль купать осла.
(«Вчера пришла ко мне Ламис….»)

Оскорбления можно найти не в столь древней литературе. У. Шекспир «Венецианский купец» (акт 3, сцена I):

«Дай скорей сказать «аминь»,
чтобы дьявол не помешал моей молитве;
Вон он сам идет во образе жида».

Другая традиция искусно сквернословить появилась в Древней Греции. Эти стихи называли Ямбами. Слово «ямб» произошло от имени мифической Ямбы — дочери Бога лесов Пана и нимфы Эхо. Прославилась она тем, что сумела насмешить непристойными стихами богиню Деметру. Первым сочинителем ямбов был Архилох. По преданию, своими ямбами он довел до самоубийства невесту Необулу и ее отца. Стихи могли быть оскорбительными:

«Нежною кожею ты не цветешь уже:
Вся она в морщинах….»

Или:

«От страсти трепыхаясь как ворона…»

В России более привычное название — дразнилки. Дразнить означает «злить, умышленно раздражать чем-нибудь» (Ожегов), «умышленно сердить насмешками». (Даль).

Отдельно необходимо заметить об «агрессивной субкультуре» Автор может создавать или дополнять ее. Принято считать, что литература следует за общественными традициями: налагает табу на агрессию, либо разрешает и поощряет ее, формируя «агрессивную субкультуру».

Пример с запретом агрессии из Китая. Дело в том, что конфуцианцы считали войну и военное дело достойными презренья. Поэтому, быть может, в китайской поэтической традиции мы не найдем примеров воспевания воинской доблести, ратных подвигов, битв и славы, ради которых нужно умереть.

В иных случаях произведения, напротив, отражают имеющиеся агрессивные установки.

В ирландском эпосе стяжание воинских лавров более достойно, чем человеческая жизнь. Жажда славы, добычи — вот смысл жизни воина.

Каждого смертного ждет кончина!
Пусть же, кто может, вживе заслужит
вечную славу!
Ибо для воина
лучшая плата — память достойная. ( Беовульф с.85)

Или:

Так врукопашную,
Должно воителю идти, дабы славу
Стяжать всевечную, не заботясь о жизни! (с. 101-102 Беовульф)

Погоня за славой воина мотивировала человека данного общества к выбору деструктивной линии поведения. Чтобы достичь высокого общественного статуса, нужно было пройти отнюдь не гуманный путь воина: быть мстительным и жестоким.

Перенесемся в Японию. Там был повторен путь Китая и Ирландии одновременно. До сер. 12в. как и в Поднебесной, японская литература не знала традиции воспевания войны. В 1185 г. к власти пришли военные правители — сегуны из клана Минамото. Популярность приобретает жанр военной эпопеи — гунки моногатари. Сначала их пели бродячие монахи (бива-хоси), потом записали. Гунки формируют новые идеалы: бесстрашие, доблесть и презрения к смерти. Не зря множество их сюжетов посвящено кровавым расправам и массовым харакири. Так эволюционный путь литературы оказался зависимым от социальных условий.

К наиболее ранним примерам «агрессивной субкультуры» можно отнести рунические надписи на оружии, подчеркивающие его общее назначение и «особенности». На клинки и щиты наносились строки, примерно следующего содержания — «Стремящийся к цели», «Яростный», «Проникающий» Надпись бронзовом фрагменте умбона из Иллерупа — aisgRh, в разных толкованиях означала: «Сиги владеет этим щитом»; «Одержи победу, щит»; «Я одерживаю победу»; «Оставайся невредимым от бури копий», «Отводящий град». «Справедливо высказывание Л.А. Новотны, указывавшего на то, что надписи на оружии — это прежде всего язык воинов и племенной знати, предназначенный для варварски возвышенной поэтической передачи ощущения борьбы, крови, ран, оружия, трупов, охоты и т.д.»[64]

Есть и другие примеры, когда агрессивная субкультура представляла насилие как норму поведения. Так, в Корее небезызвестны случаи массового потребления в пищу домашних животных. «Те из россиян, кто был в Северной Корее в 70-80 годах… рассказывают, что по осени, находиться в провинции было невозможно — там забивали на мясо собак. Забивали в самом прямом смысле этого слова — палками живых. Чтобы мясо было сочнее.… Местные жители воспринимали эти звуки как неизбежную музыку осени: листва шуршит, ручеек бежит, собака визжит…».[65]Подобное утилитарное отношение к животным нашло свое «достойное» место в корейской литературе. Брайен Маерс, долго ее изучавший, обратил внимание на то, что в корейских романах начала 20 века «часто повторяется один и тот же художественный прием: показывая героя в расстроенных чувствах, автор заставляет его бежать по улице и... пинать подвернувшуюся под ноги собаку. Если в западной литературе этот прием, безусловно, изобличил бы жестокого негодяя, то в корейском романе это всего лишь свидетельство того, что герой юн и порывист».[66]

Тексты могут продолжать жизнь традициям насилия. Например, обычай родовой кровной мести. В скандинавской поэме «Беовульф» месть «прославляется и считается обязательным долгом, а невозможность мести расценивается как величайшее несчастье»[67]. Вот что говорит главный герой перед битвой с чудовищем Гренделем:

«мстя, как должно,
подводной нечисти
за гибель гаутов;
так и над Гренделем
свершить я надеюсь
месть кровавую»

В другом месте поэмы находим:

«Мудрый! не стоит
печалиться! — должно
мстить за друзей»

Или:

«За смерть предместника
отмстил он, как должно…»

О мести говорится как о чем-то должном. И для древнего германца это были отнюдь не пустые слова.

В Испанской литературе 17 в. появился интересный жанр — «драма чести». Это были вариации на тему отмщения и восстановления поруганного достоинства — дань традиции агрессивности. В произведениях рефреном проводилась одна мысль — «честь должна быть восстановлена во что бы то ни стало». К тому, как это должно бы быть, предлагалось несколько сценариев: муж убивает жену, заподозренную в супружеской неверности, даже, если сам знает, что это неправда. Лопе де Вега создает крестьянские драмы чести. Самая знаменитая из них «Овечий источник». Она повествует о борьбе крестьян с несправедливым командором монашеского ордена Гомесом. Финал предсказуем. Голова командора нанизана на копье… торжествующие крестьяне и восстановленная честь.

В драме П.Кальдерона «Саламейский алькальд» обыгрывается схожая ситуация. Крестьянин Педро казнил насильника, надругавшегося над дочерью, пренебрегая даже тем, что тот оказался капитаном королевских войск. Педро гордо произносит:

Имуществом моим, о, да
Клянусь, служу, но лишь не честью
Я королю отдам именье,
И жизнь мою отдам охотно,
Но честь — имущество души,
И над душой лишь Бог властитель.

Данные произведения формируют «Культуру чести», изучаемую психологами. Аронсон, Уилсон, Эйкерт подчеркивают ее потенциальную агрессивность и утверждают, что в культуре чести «настоящее или воображаемое оскорбление часто приводит к кровопролитию».[68]

Резюме:

- автор может представлять себя в образе агрессора, осуществлять воображаемую агрессию, действуя от первого лица или признавать это. ( Ч. Буковски, Э. Райс)

- автор переводит свой агрессивный потенциал на собственного героя, открыто не отождествляя с собой. ( Б. Скиннер)

- автор — реальный агрессор, творящий насилие магическим образом.

- автор — агрессор, осуществляющий вербальную агрессию в художественных формах. (Архилох)

- автор создает или дополняет «агрессивную субкультуру».

Атрибуция жертвы. Автор волен видеть себя не только агрессором, но жертвой. Вспомним мысль Артюра Рембо о творческой жизни поэта: «Поэт превращает себя в ясновидца длительным, непомерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идет на любые формы любви, страдания, безумия. Он взыскует сам себя. Он изнуряет себя всеми ядами и всасывает их квинтэссенцию….» Здесь поэт не гонитель, но гонимый — он мнит себя жертвой. Например, стихотворение А.Рембо «Стыд», где по мысли исследователей его творчества, в том числе Буйан де Лакот, обыгрываются сцены ссор с матерью (есть т.з. что с Верленом), где поэт, несомненно, жертва. Описание актов агрессии в отношении себя — первая из форм данной атрибуции.

Этого мозга пока
Скальпелем не искромсали,
Не ковырялась рука
В белом дымящем сале.

О, если б он сам себе
Палец отрезал и ухо
И полоснул по губе,
Вскрыл бы грудину и брюхо!

Если же сладу с ним нет,
Если на череп наткнется
Скальпель, и если хребет
Под обухом не согнется.

Ставший постылым зверек,
Сладкая, злая зверушка
Не убежит наутек,
А запродаст за полушку.

Будет смердеть как кот,
Где гоже и где не гоже.
Но пусть до тебя дойдет
Молитва о нем, о Боже!

Постылый зверек, как нетрудно догадаться, сам Рембо, гонимый из приютившего его дома.

Мисима Юкио, японский писатель, так же надел на себя маску жертвы, подробно описав это в своем рассказе под названием «Патриотизм». Там повествуется о событиях 1936 г — путче офицеров против японского правительства. «Рассказ о счастье смерти» ради политической идеи, как сам сказал Юкио, закончился самоубийством главных героев. В 1970 г. после безуспешной попытки поднять военный мятеж М. Юкио совершает харакири по сценарию «Патриотизма». В предсмертной записке было сказано: «Жизнь человеческая ограничена, но я хотел бы жить вечно». «Патриотизм» выступил как прототип виктимного поведения автора.

В других случаях образ слишком жертвы романтизировался. Тикамацу Мондзаэмон — известный японский драматург. Его перу принадлежит «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки». Сюжет рассказа прост. Приказчик Токубэй, влюбленный в куртизанку О-хацу, отказывается жениться на родственнице своего господина. Приданое, полученное за девушку, Токубэй истратил и вернуть не мог. А, значит, не мог избежать и женитьбы на нелюбимой. Выход один — лишить себя и возлюбленную жизни. Токубэй и О-хацу совершают самоубийство. Пьеса, получившая громкий успех, вскоре была запрещена Японским правительством. Оказалось, что под влиянием «самоубийства влюбленных…» многие молодые люди стали сводить счеты с жизнью.

В 1774 г. тиражом в 1500 экземпляров вышла книга И.Гете «Страдания Юного Вертера». « Я бережно собрал все, что удалось мне разузнать об истории бедного Вертера… думаю, что вы будете мне за это признательны, — писал Гете, — вы проникнетесь любовью и уважением к его уму и сердцу и прольете слезы над его участью». С первой строки читатель начинал симпатизировать главному герою и находил его похожим на себя. «Разбитое счастье, прерванная деятельность, неудовлетворенные желания…. чудится, что «Вертер» написан для него одного» (Эккерман). Германию захлестнула волна самоубийств. В 1792 г. Михаил Сушков, мальчик из образованной семьи, написал подражание «Вертеру» и застрелился. К этим читателям Гете обращается в начале произведения: «А ты, бедняга, попавший тому же искушению, почерпни силы в его страданиях…». Суицидальную эпидемию в психологии назвали «синдромом юного Вертера».

«Ну, можно ль поступить безбожнее
и хуже:
Влюбиться в сорванца и утопиться
в луже?»

Это эпиграмма «русскому Вертеру» — «Бедной Лизе» Н.Карамзина. Сколько молодых особ расставались с жизнью по примеру главной героини писателя. Пруд этот надолго стал местом паломничества.

Другой пример — агиография. Это жития мучеников. В данных текстах аутоагрессии придается сакральное значение. А это, в свою очередь, может повлиять на определенные желания. «В десятилетнем возрасте попали ко мне в руки жития мучеников. Я помню, с каким ужасом, который, собственно, был восторгом, читал, как они томились в темницах, как их клали на раскаленные колосники, простреливали стрелами, варили в кипящей смоле, бросали на растерзание зверям, распинали на кресте, — и самое ужасное они выносили с какой-то радостью. Страдать, терпеть жестокие мучения — все это начинало представляться мне с тех пор наслаждением...». Это слова Фон Захер-Мазоха, идеолога мазохизма.

В наиболее оформленном виде атрибуция жертвы образует «виктимную субкультуру». В ней все произведения подчинены общим законам образования и развития сюжета. Жестокий романс — пример такой субкультуры. Возник он в среде низших слоев городского населения и рассказывал об их бедах. В основе романса — горе. Это может быть разбитая любовь:

«Послушайте добрые люди,
Что сделал злодей надо мной!
сорвал он во поле цветочек,
Сорвал и стоптал под ногой!»

Причиной несчастья может быть замужество за стариком или за собственным отцом, надругательство брата над сестрой, страшное предательство. Так, отец, пойдя поводу у любовницы, губит не только жену, но и своего ребенка:

«Ты, родная дочь, иди к матери!
Ты мешаешь на свете нам жить!
Пусть душа твоя малолетняя
Вместе с мамой в могиле лежит!
Засверкал тут нож палача-отца,
И послышался слабенький крик.
И кровь алая по земле текла,
А над трупом убивец стоял»
(«Митрофаньевское кладбище»)

Окончание романса всегда — самоубийство, страдание, жестокая месть или смерть от тоски.

«Закипела тут кровь во груди молодой,
И по ручку кинжал я вонзила.
За измену твою, а любовь за мою —
Я Андрею за все отомстила».

А. Кофман особо подчеркивает в атмосфере романа две вещи. Во-первых, «слезливость», даже «смакование слезливости»:

«И ничто меня в жизни не радует…
Только слезы на грудь мою капают…»

Во-вторых, особая обостренность, страстность чувства и пристрастие к ужасным деталям:

«Ну, а мальчик тут мертвый лежал,
Все лицо его обгорелое
Страх кошмарный людям придавал».

В итоге, автор:

- описывает осуществленный в его отношении агрессивный акт;

- создает прототип своего виктимного поведения, нагнетая криминальные или суицидальные настроения;

- сакрализирует и поощряет аутоагрессию.

- романтизирует суицидальные идеи, делая их заманчивыми и предлагая в качестве жизненного варианта;

- создает или дополняет «виктимную субкультуру».

Читатель и персонаж.«Смерть автора»… К счастью, это не очередная история с кровью, жуткими подробностями и каким-то убитым автором. Это теория Р. Барта. Ее смысл в том, что автор — не абсолютный источник текста, есть и другие. Один из таких — читатель, как активный творческий субъект. Он домысливает героя, подражает и воплощает его. Главный герой теперь не только выдумка, но и реальный человек. Имитация образа — это то немногое, чем читатель может оживить своего героя, продолжить замысел и смысловую часть произведения.

А если добавить к этому патологическую агрессивность читателя, то ждать можно чего угодно. Известны случаи, когда агрессивность человека была полностью реализована в рамках поведения художественного персонажа. Речь о вампирах. Например, история Сальваторе Агрона, 16-летнего жителя Нью-Йорка, который в 1959 был приговорен к смерти за несколько убийств, которые совершал по ночам, одевшись в костюм от Бела Лугоши, и заявил в суде, что является вампиром. Еще пример — случай Джеймса П. Рива, который в 1980 застрелил свою бабушку, пил кровь, текущую из раны, а на следствии показал, что несколькими годами ранее он начал слышать голоса вампиров, которые, в конечном итоге, сказали ему, что делать, и обещали вечную жизнь. Тресси Виггинтон из Брисбейна, Австралия (1991), осужденная за убийство человека, чью кровь она затем выпила, постоянно утверждала, что она вампир, и регулярно пила кровь у своих друзей». (Асмолов)

В указанных случаях очевидно заимствование читателем паттерна поведения литературных персонажей. Агрессивность реализуется в этих рамках.

Читатель и автор

В африканской литературе есть традиционный жанр — «поэма-хвала». Особенно она распространена у южно-африканских племен цзюза, цвана, зулу, шона. Поэма обычно пишется в честь вождя или выдающегося человека. Привязка жанра происходит к конкретному человеку и его качествам. А, если восхваляемый агрессивен, то и произведение будет косвенно агрессивно. Это может быть выражено в оправдании его враждебных действий, придании им высшего значения и проч. Агрессии тем самым придается позитивный смысл.

Великий арабский поэт Аль-Мутанабби был придворным поэтом эмира Сайфа-ад-Даули, имя которого переводится как «меч державы». Достойным славословия поэт находил и такие качества правителя, как жестокость и беспощадность.

Судьбу встречает лицом к лицу
прославленный Меч Державы,
Бесстрашно пронзает
ей грудь клинком и рубит ее суставы…
Нет у него посланий иных,
кроме клинков закаленных,
И нет у него посланцев иных,
кроме отрядов конных.

Другой пример отношений читателя и автора можно почерпнуть на примере «Сатанинских стихов». Это не только поэзия, но и скандальный роман Салмана Рушди. В нем говорится о жизни Джибрила Фаришты и Саладина Чамчи. Книга в мусульманском мире была принята как оскорбительная. Чтобы это понять достаточно и эпизода. Например, о болезни Джибрила и вызванных ею снах. В одном снов из таких Джибрил уже не человек, а архангел Гавриил. Гавриил — по-арабски Джибрил — именно он явился Мухаммаду и велел записать священные слова Корана. Снилось, что, нашептывая пророку Коран, Джибрил шептал сразу текст «сатанинских стихов» во славу языческой богини Джахилии, позже удаленных из священной книги. Тем самым Рушди подводит к мысли о том, что Гавриил был одновременно не кем иным, как сатаной. Иранский духовный лидер аятолла Хомейни приговорил автора к смертной казни. Издателей также призывали убить. Всех, кто был связан или заподозрен в лояльности к «Сатанинским стихам» постигала кара.

Ничем другим, кроме агрессии по мотивам мести, это не назовешь. Еще Э. Фромм писал, что она происходит после причинения ущерба, за который человек считает себя вправе отомстить. То есть, книга Рушди была однозначно воспринята как вредоносная. К тому же, месть «имеет иррациональную функцию магическим образом сделать как — бы несвершившимся то, что реально свершилось…» (Э. Фромм). Со временем мщение приобретало все большие масштабы. Многие люди восприняли его как личное дело. Около тысячи правоверных мусульман продали собственные почки для того, чтобы на вырученные деньги ускорить приведение наказания в исполнение. К мщению присоединялись люди, вообще не имеющие отношение к Исламу. Например, письмо в «Литературную газету» некоего Руслана Валиева, озаглавленное:  «Хоймени прав».

Р. Валиев писал: «Уважаемая редакция! Хотите знать мнение советского гражданина, но не мусульманина и не из региона традиционного распространения ислама, по поводу книги британского писателя С. Рушди «Сатанинские стихи»? Его надо убить! Убить за оскорбление убеждений миллионов людей. Писатель этот знал, на что он идет, ведь он сверхграмотный человек…. И никакими ссылками на защиту прав и свободу мнений и их выражений нельзя оправдать выход этой книги. Хомейни здесь полностью прав».

Мстили порой уже и случайным людям. В Пакистане закончился суд. Айюб Масих всего лишь предложил прочесть нескольким мусульманам книгу С. Рушди. И за это был приговорен к смертной казни через повешение. По сообщению правозащитных организаций, в тюрьме у Масиха очень тяжелые условия — практически каждый день к нему применяют пытки. С момента его заключения было совершено несколько покушений на его жизнь.

Отношения читателя и автора представлены лишь в двух вариантах: восхваление и месть. На самом деле, отношения эти гораздо разнообразнее.

7. Интердискурсивное насилие. Агрессия в событийном компоненте произведения, психологии персонажей и тд.

«Насилие» здесь исключительно на бумаге и в воображении читателя. Лишь как стилистическая инкрустация, или необходимость, задуманная автором. Изображение насилия может быть для того, чтобы сориентировать читателя, создать настроение и фон повествования. Как злого отличить от хорошего? По поступкам. Тот, кто причиняет вред несправедливо и есть злой. Это контраст, в котором «агрессия», свойство образности персонажей. Приведем простой пример. Имя ветхозаветного Бога — «Яхве» может быть интерпретировано посредством насилия и зла. Яхве переводится как «огонь поедающий». Т.е ад, огонь — это метафора для описания Бога. Указанием на антагонизм ада и рая Богу автоматически присваивается положительные черты.

Существует классификация интердискурсивного насилия:

A. По форме:

Физическое насилие — любое нарушение физической целостности персонажа. Возьмем пример из русской сказки про «Лихо одноглазое».

Жил — был кузнец. Захотелось ему как-то посмотреть на лихо. Ушел за ним в темный лес, искал и наконец-то встретил. Явилось лихо в образе старухи, попутчика кузнецова съела.… А кузнецу говорит, скуй мне глаз. «Хорошо, — говорит, да есть ли у тебя веревка? Надо связать, а то ты не дашься; я бы тебе вковал глаз.… Взял он толстую веревку да этою веревкой скрутил ее хорошенько… Вот он взял шило, разжег его, наставил на глаз-то ей на здоровый, взял топор да обухом как вдарит по шилу…».[69]

Моральное насилие — происходит тогда, когда персонажу причиняются душевные страдания.

Бабель в работе «Топос проституции в литературе…» предлагает рассматривать следующие виды морального насилия. Основная форма — это ложное спасение проститутки, под видом которого происходит вторичное совращение.

«Более безобидный характер носит «выманивание» у клиентов денег и угощений.… На грани полового «извращения» находится сексуальное и финансовое «укрощение» клиентов».[70] Женька в «Яме»  А. Куприна говорит: «Все вы дуры!...»  Отчего вы им все это прощаете? Раньше я и сама была глупа, а теперь заставляю их ходить передо мной на четвереньках, заставляю целовать мои пятки, и они это делают с наслаждением…. Вы все девочки знаете, что я не люблю денег, но я обираю мужчин, как только могу...»

Образ «морально изнасилованного человека» создал Н.В. Гоголь в «Шинели». Речь о человеке из одного департамента…, но лучше не назвать департамента. Мелкий «чиновнишка» — Акакий Акакиевич, изощренно и обидно высмеиваемый сослуживцами. «В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха… Молодые чиновники подсмеивались над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки… Только если уж слишком невыносима была шутка… он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?…и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой»…». Унижения, производимые над Акакием Акакиевичем, были до того досадные, что он практически от них и скончался. И даже писатель, сжалившись над умершим, воскресил его обиду мстительным привидением. Оно бродило по Петербургу и срывало у всех проходящих шинели.

Б. По содержанию:

Нейтральное насилие. Не входит в концепцию произведения. Оно, возможно, используется для того, чтобы показать «плохих и хороших» персонажей. Такое насилие встречается повсеместно. Даже в «Мери Поппинс» известной писательницы Памелы Треверс описываются следующее: «...Потом она (Мери — авт.) сделала очень странную вещь — она отломила у себя два пальца и подала их Джонни и Барби...». Или в сказках Джанни Родари можно встретить интересные моменты. Например: «Принц Лимон устроил в лесу фейерверк, чтобы развлечь графинь. Фейерверк у него был особенный. Он связывал своих солдат-лимончиков попарно и стрелял ими из пушки вместо ракет...».

Пример «практичного» садизма дан в сказке «Иван Запечин». Этому Ивану досталось кольцо. А кто с ним во дворец явится, получит царскую дочь. Смекнули тут старшие братья и говорят юродивому:

«— Продай перстень нам…
— Ивашко отвечал: «У меня не продажный, а заветный». Братья спрашивают « Какой завет?». — «А дайте по ремню из спины вырезать» — отвечает он. Те согласились. Вырезал Ивашко ремни и положил в карман».

В сказке о «Шурыпе» поп просит своего работника: «Вот что: свари-ка кашицы, позавтракам да рассчитамся. В кашицу да положь-ка першу, да и лукшу, да солёну». Работник возьми и завари в котле всех поповских детей: Пирку, Лушку и Олену. « Эх, озорник», — спокойно ответил на это батюшка: «Я тебе говорил перцу, луку, да соли», да ты, мол, не расслышал — поклал моих детей. «Делать нечего, сели да позавтракали». Позже поп даже благословил убийцу своих детей.

Гротескное насилие. Например «жестокость» как инструмент «парадокса»  в литературе. Парадокс — есть отклонение «некоего качества или свойства от нормы его проявления в обыденном мире человека». «Где мы? — гневно вопрошал Жюль Жанен в 1834 году, рассматривая творения Сада.— Здесь только одни окровавленные трупы, дети, вырванные из рук матерей, молодые женщины, которым перерезают горло в заключение оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки, палочные удары, жуткие бичевания. Здесь разводят огонь под котлами, сооружают дыбы, разбивают черепа, сдирают с людей дымящуюся кожу; здесь кричат, сквернословят, богохульствуют, кусаются, вырывают сердце из груди — и это на протяжении двенадцати или пятнадцати томов без перерыва; и это на каждой странице, в каждой строчке….».

Трагическое насилие (В. Богомолова). «Эмоции, которые Аристотель определял как сущность трагедии, — сострадание и страх». Следовательно, сцены насилия, вызывающие сострадание, и есть трагические. Трагическое осмысление насилия характерно для «исторических произведений». А. Одоевский на основе летописи в поэме «Василько» реконструирует ослепление В. Теребовльского:

«Взял торчин нож, готовясь к ослепленью;
Ударил — но не в очи: он лицо
Страдальца перерезал. «Ты неловок», —
Сказал Василь. Краснея, торчин нож
Отер полою; вот его в зеницу
Ввернул: кровь брызнула из-под ножа;
Ввернул его в другую, и ланиты
Уже волной багровою покрыты».

Правое (неправое) насилие. Позитивная и негативная оценка субъектов творчества — это разделительная черта между правым и несправедливым насилием.

«Чувство негодования, которое мы испытываем, видя торжество негодяев, и удовлетворение, когда они получают по заслугам»[71] характеризует правое насилие.

Бабка-долгоноска из сказки «Мужик и черт», воспользовавшись волшебной силой, попленяет царство, а самого царя опаляет. По сказке — это несправедливо и подло. И, конечно, правда торжествует, когда царь отсекает ей голову, становится бабке на одну ногу, дергает другую, раздирая мертвое тело.

«Волшебная дудка» приводит пример правого насилия. Отец, узнав, что старшие дочери загубили свою сестру, «на ворота (их) посадил, из ружья расстрелял…»

Неправое насилие чаще всего неадекватно ситуации. Это когда доброго героя убивают те, от кого он меньше всего этого ожидал; или лишают жизни незаслуженно, с особой жестокостью.

В сказке «Иван-царевич и богатырка синеглазка» коварные братья, только что спасенные царевичем, задумывают его убить и с этой целью бросают в глубокую нору. Достаточно распространенный сюжет. Загубить свою падчерицу задумала мачеха в «Морозке». Говорит она: «Ну, старик, отдадим Марфушку замуж… увези… к жениху; да смотри, старый хрыч, поезжай прямой дорогой, а там сверни с дороги-то направо, на бор, — знаешь, прямо к той большой сосне, что на пригорке стоит, и тут отдай Марфутку за Морозка. Старик вытаращил глаза, разинул рот и перестал хлебать, а девка завыла». Позже мачеха посылает старика забрать окоченевший труп дочери: « Поезжай, старый хрыч, да буди молодых!».

Юмористическое насилие.

Д. Хармс. Рассказ «Реабилитация». «Рассказчик признается в серии убийств, расчленении, некрофилии, уничтожении младенца и т. п., но одновременно кумулятивность, чрезмерная вычурность преступлений и нелепость оправданий дезавуируют ситуацию, делают ее невсамделишной…. Смешное проявляется в синтактике текста…».[72] Герой признается: «…потом я бил его примусом – утюгом бил вечером – так что умер он совсем не сразу».

А. Бирс тоже любил юмор. Чего стоит реплика: «что сказана матерью, обращавшейся к своему сыну, только что отрезавшему ухо у лежавшего в колыбели младенца (рассказ «Клуб отцеубийц» ), — «Джон, ты меня удивляешь».

Вот, несколько «страшилок»  — авторских и народных:

Дверь мы ломали-ломали,
Насилу выломали,
Мы Олю скрутили, мы Олю связали,
Насилу ее изнасиловали.

Мальчик нейтронную бомбу нашел
С бомбой в родимую школу пришел,
Долго смеялось потом районо —
Школа стоит, а в ней никого.

Дети в подвале играли в гестапо —
Зверски замучен сантехник Потапов,
Ноги гвоздями прибиты к затылку,
Но он не выдал, где спрятал бутылку.

К перечисленным видам насилия можно добавить:

Традиционное насилие. Оно часто встречается в сказках. Это сюжеты о сражении злых сил русским богатырем.

«Вскочил Иван Быкович… Чуду-юду не посчастливилось… с одного размаху сшиб ему три головы… Снова они сошлись…отрубил чуду-юду последние головы, взял туловище — рассек на мелкие части и побросал в реку Смородину».

«Смахнул Федор Водович шесть голов, осталось три — не забрала сабля боле. Тогда стали они с Идолищем биться врукопашную… слышит Федор Водович, что в себе силы мало, и кричит: «Царевна, выйди, помоги поганого Издолища победить». Царевна насмелилась, вышла, взяла батог и стала бить им змея поганого. Тогда…этого зверя поганого победили».

Убийство с дальнейшим расчленением змея встречаем в сказках «О трех царских дочках», «Иван-Горошко», «Сучье рождение», «Про Ивана-царевича и Федора Нянькина», «Солдатские сыны», «Два охотника» и тд.

Целевое насилие:

Дидактическое насилие. «Дидактикос» происходит из греческого и означает «наставительный», «поучительный». То есть с помощью «насилия» учат. В русских народных сказках описаны несколько видов подобного насилия:

1. Сцены «насилия» необходимые для повышения уровня контроля над ребенком.

Для того чтобы ребенок слушался, родителям важно показать, что с ним случится, не будь их. Для этого регулярно обыгрывается однотипный сказочный сюжет. В нем главный герой не слушает старших и поэтому попадает в ситуации, связанные с насилием. «Насилие» над персонажами — как бы следствие ослушания. Пожалуй, самый известный пример — это детская колыбельная.

«Баю — баюшки-баю
Не ложися на краю,
Придет серенький волчок и
укусит за бочок…».

Послушаешь родителя (старшего) — не ляжешь на краю, так все будет в порядке. А если нет, так будет худо. В сказках героев наставляют «вещие жены», «Баба-яга», «родители», «животные». Однако зачастую это образы матери и отца. Вот несколько примеров:

Из сказки « Два охотника». Говорит охотник своим сыновьям: «Ну, любезные дети, во все места ходите, где хотите, стреляйте, только вот в этот лес не ходите». Дети ослушались… зашли в тот лес, заплутали… «Ах это…да недаром! Не послушались отцовского благословенья, так завсегда бывает». Пошел младший брат по лесу: «приходит к огню и видит: лежат двенадцать змей дненадцатиглавых и в котле чтой-то кипит. Он…взял шомпол от ружья и стал мешать в котле, и видит человеческие руки и ноги. Он испугался, потащил назад шомпол, и капелька с шомпола упала прямо змею на голову. Проснулся, зашипел».

В сказке «Гуси-лебеди» дочка не слушает родительского наказа и уходит со двора. Это приводит к тому, что злобные птицы похищают ее брата.

В «Иван-царевиче и Марье Маревне», «Кащее Бессмертном» главные герои не слушают жен: «Вот тебе ключи и вот серебряный ключ. И которая комната заперта этим ключом, в ту не ходи» — просит Ивана Марья Маревна. Но тот не сдерживается и отпирает заветную дверь. А в комнате прикованный змей, или Кащей, как во второй сказке. Подносит им Иван воды; злодеи обретают силу и освобождаются. Крадут жену-царевну, а самого его, в конце концов, изрубают на куски.

Позиция послушания одобряется этим фольклором и представляется как наиболее безопасная. Описание «насилия» лишь усиливает указанный эффект.

2. Сцены « насилия» необходимые для дальнейшей социализации ребенка.

В этих случаях сказка строится следующим образом:

- приводится конкретная жизненная ситуация (проблема социализации),
- далее, способ решить ее с помощью насилия;
- и то, как при поддержке агрессии проблема разрешается.

Поскольку родители не осуждают подобной линии поведения, ребенок может подражать ей. Сказки рассматривают ряд проблем социализации и предлагают для них «силовой вариант» как наиболее оптимальный:

Конкуренция.

В некотором царстве, в некотором государстве вопросы первенства решаются силой. «Ну, братцы — говорит Иван-царевич, — давайте силу пробовать: кому из нас быть большим братом» — «Ладно, — отвечал Иван Быкович, — бери палку и бей нас по плечам»…». Кто кого сильней отходит, тот и старший.

Грубость.

«На грубость надо ответить тем же». Знакомый сюжет. Трое друзей оказываются в избушке в глухом лесу. Двое уходят на охоту, а один готовит пищу. Вдруг появляется старичок: «с ноготок, а борода — сем локтей, плеть тащит три аршина». Первые двое друзей, каждый в свой день, встречают деда, слушаются его наглых требований: «Давай пить, есть хочу… быстрей же». А как все съест, да еще плетьми отхлещет. Наконец, главный герой делает со стариком должное. Завидя его, он усмехается: «Ого, брат, какой ползет бугор!». Пришел дед к дверям: «Дверь отвори»... «Не велик черт и сам отворишь» (другие до этого открывали деду — авт.). Старик отворил дверь. «На лавку посади!» — «Не велик черт и сам влезешь». Старик сел на лавку. «Давай пить да есть мне!». Сучье рождение (главный герой — авт.) выхватил у него плеть и давай пороть старика плетью… Отжарил…, вытащил в лес и расколол от ели пень…и защемил старику длинную бороду».

В «Иване-Горошко» сюжет повторяется. В сказке о «солдатских сынах» то же самое. В школе Ивана, да Романа дразнили бавстуками, т.е.незаконнорожденными. Потом от матери узнают они, что отец их в солдатах. И как только в школе снова задразнили, братья уговорились насчет обидчиков: «…Давай-ка расправимся с ими. Вот Иван, которого ни хватит за руки — рука прочь, хватит за голову — головы нет».

В сказке про «чудесную рубашку» солдат, поступивший на службу змию, заглядывает в котел со змиевой едой. Он находит там фельдфебеля, у которого служил и от которого получал палки. «Хорошо же, — думает, уж я тебя, дружок, потешу; удружу за твои палки!» И ну таскать дрова, под котел подкладывать как можно больше; такой огонь развел, что не только мясо, все косточки разварил». «Марфа-царевна», « Мужик и черт» также описывают подобное поведение.

Отношения с родственниками.

Чаще всего, сказка учит терпимому и уважительному отношению к родственникам. Однако встречаются исключения. Сказка «Морской царь и Василиса премудрая» показывает, как можно относиться к злой родне… Долго ли коротко путешествовали царь с орлом: «Сказывает орел… «Посмотри-ка еще, что по правую сторону и что по левую?». — «По правую сторону поле чистое, по левую дом стоит». — «Полетим туда, — сказал орел, — там живет моя меньшая сестра». Опустились прямо на двор; сестра выступила навстречу, принимает своего брата, сажает его за дубовый стол, а …царя…оставила на дворе, спустила борзых собак и давай травить. Крепко осерчал орел, выскочил из-за стола, подхватил царя и полетел с ним дальше…. говорит орел царю: «Погляди, что позади нас?» Обернулся царь, посмотрел: «Позади нас дом красный». А орел ему: «То горит дом меньшой моей сестры — зачем тебя не принимала да борзыми собаками травила».

Предательство близкими родственниками также не могло остаться без наказания. В сказке «Волк медный лоб» Иван-царевич приказывает своим слугам — медведю да волку, изловить его сестру. До этого она несколько раз покушалась на жизнь царевича. Сестру нашли под корягой. Привели. Иван-царевич изрубил ее на куски и крикнул: «Вот вам, звери, мясо».

В сказках «Морской царь и Василиса премудрая», «Колдун и его ученик», «Жар-птица и царь Ирод», дети принимают участие в убийстве своего отца. Они это могут сделать сами: «Василиса Премудрая оборотила коней рекою медовой, берегами кисельными, царевича селезнем, себя — серой утицей. Водяной царь (ее отец — авт.) бросился на кисель и сыту, ел-ел, пил-пил — до того, что лопнул! Тут и дух испустил».

В «Колдуне…» дочери лишь косвенно помогают ученику одолеть чернокнижника, однако в конце благодарят его за это. «…мы думали, папаша тебя совсем закуртепит». — «Вот дорогие мои красавицы, победил я вашего папашу…». — «Вот спасибо,…так и надо». В «солдатских сынах» Баба-яга помогает героям убить своего сына — змея. Скорей всего, убийство «плохого отца или сына» своими родственниками символизирует отказ от прежней жизни и переход героя в мир людей.

Магическое насилие.

Например, колыбельные с пожеланием смерти ребенку. Эти песни, видимо, инициируют символический переход ребенка ко сну.

Методологическое насилие.

Это когда с помощью насилия выражается художественная концепция.  «Единственное, что реально воздействует на человека – это жестокость» (А. Арто, 1933). Жестокость – не самоцель: «нужна сильно сбитая, сильно структурированная, сильно сцепленная машина, чтобы вообще могло случиться состояние понимания в голове человека – в голове актера и в голове зрителя. <…> Потому что только жестокость может до конца изгнать изображения того, что нельзя изображать». Это идея переживания жестокости в показе, но не в реальности.

«У нас есть только одна вещь, которая помогает сохранить рассудок, это жалость. Человек, лишенный жалости, безумен». Эти слова принадлежат английскому драматургу Э.Бонду. Стремясь пробудить в человеке чувство сострадания, писатель не раз обращался к теме насилия, детально описывая «великолепие уродства».

Манифест футуристов воспевал войну и «разрушающую руку анархиста». Там провозглашалось: «Смелость, отвага и бунт — вот, что воспеваем мы в своих стихах.… мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой… Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров… Да здравствует война — только она может очистить мир. Да здравствует вооружение.… Долой женщин! Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль…»

Иные формы целевого насилия:

Описание насилия может иметь любой целевой характер. Например, для придания динамичности сюжету, его популяризации и т.д. Это своего рода коммерческое использование «насилия».

Джон Клиланд был должен много денег. Кредиторы напирали со всех сторон, и чтобы расплатиться, он вынужден был писать. Из-под его пера вышел непристойный роман «Фанна Хилл, мемуары публичной женщины». Насилие в сюжете, по задумке автора, должно было привлечь читателя. Вместо этого писатель угодил на скамью подсудимых «за растление общественных нравов». Суд поступил мудро: Клиланду была назначена пенсия, с целью предотвращения подобных поступков в будущем.

«Коммерческое насилие» можно встретить на страницах любых остросюжетных боевиков. Возьмем «Лабиринт смерти» А. Бадина. В рассказе повествуется о людях, которые за вознаграждение решились пройти лабиринт полный ловушек:

«Насекомые — убийцы уже объели все мясо с лица, выжрали глаза и пробирались внутрь тела сквозь дыры рта и носа».

«…негр снова заорал…не удержался и, сорвавшись вниз на желоб, покатился по нему. Мэри, Кэт и Сергей, затаив дыхание, наблюдали, как на пути несущегося вниз негра из дна желоба вылезло острое широкое лезвие. Оно поблескивало в свете тусклых неоновых ламп, а негр несся прямо на него, ногами вперед и дико кричал…Его предсмертный вопль, разнесшийся эхом, завис во влажном, смрадном воздухе лабиринта. Алая, пенящаяся кровь брызнула фонтаном на несколько метров вверх и, образовав пурпурный искрящийся туман, оседала на пол… Разрезанный на две части негр летел вниз с той же скоростью, поливая горячей бурлящей кровью желоб и стены хода».

В печати также нередко применяется целевое насилие. Так называемый прием отвлечения внимания. «В 1960-е годы было обнаружено, что сообщения, направленные против какого-либо мнения или установки, оказываются более эффективными, если в момент их передачи отвлечь внимание получателя от содержания сообщения. В этом случае затрудняется осмысление информации получателем и выработка им контрдоводов — сопротивления внушению.… Газеты стали применять «калейдоскопическое» расположение материала, разбавление важных сообщений сплетнями, противоречивыми слухами, сенсациями, красочными фотографиями и рекламой».[73] Наиболее привлекательны, в смысле отвлечения внимания, материалы с описаниями насилия и жестокости. Они вызывают повышенный интерес у читателя, тем самым, отвлекая его от той информации, которую хотят внушить. Это тоже пример целевого насилия.

9. Дотекстуальная и посттекстуальная агрессия.

Дотекстуальная агрессия. Она имеет место в тех случаях, когда насилие осуществляется из творческих соображений. Творец стремится понять образ, который задумал создать, пытается вжиться в его роль. Поэтому и совершает акт агрессии. Вспоминается скандально известное дело художника. Оно наглядно демонстрирует, что такое до-текстуальная агрессия. Во время ЛСД-революции один молодой человек писал картину страшного суда. Он приписался в художественную студию и, для большей реальности картины, начал убивать людей. Всего было шесть жертв. Делал он это для того, как сам признался, чтобы прочувствовать дух «страшного полотна».

Посттекстуальная агрессия. Осуществляется под влиянием литературы. Может быть несколько вариантов такой агрессии. Первый — когда писатель осуществляет придуманное им преступление.

Клинический случай Д. Самохина. Начиналось лето. Душная Москва. Улица Бойцовская — где-то на восточной окраине столицы. Дом. Лестничная клетка. Одинокая фигура шарахнулась направо. Это был мужчина. Он ждал чего-то. Через мгновение вдруг резко повернулся и направился к другой двери. Позвонил в нее. Подождал еще несколько секунд. Опять не открыли. Несостоявшийся философ и писатель — Денис Самохин — так звали человека. За свою литературную жизнь издал несколько детективов — «Кукловод марионеток» , «Амбалы» , «Бритоголовые»  и «Невинен только младенец»

«Сначала голова».[74] Денис поднялся выше. «Острым, как бритва, скальпелем он подрезал сухожилия на шее так, что оставался след не толще карандашной линии» Этажом выше повезло. Дверь отворила девушка. Незнакомец прижал ее к стенке и потребовал денег, «затем брал в руки нож мясника, чтобы отделить голову от тела на уровне первого позвонка...» Ничего не оказалось, и грабитель заставил шестнадцатилетнюю Веру позвонить соседям. Открыла соседка Юля. Ей было всего 13. «Потом принимался снимать кожу, осторожно подвигая тело и стягивая ее, как чулок, от шеи до пяток» Дальше, как признался Денис, он ничего не запомнил. Однако Юлю нашли с 5-тью ножевыми ранениями в сердце, а Вера, спасаясь, бросилась с пятого этажа. На следующий день газеты захлебывались подробностями: он добивал девочку молотком по голове, душил ее бельевой веревкой….

Мотивы и способ совершения преступления убийца частью взял из своих романов — таково было заключение экспертизы. Все творчество Дениса Самохина было постепенным переходом из выдуманного мира в реальный. Сначала, он смоделировал преступление на бумаге, потом осуществил. Асоциальное действие, как начало злодеяния, сначала было создано виртуально. Успех у читателя был в некотором смысле его одобрением. Следующим этапом стало само преступление. Таким образом, мы можем рассматривать творчество как приготовление к преступлению. Известны случаи, когда серийными убийцами практиковались дневниковые записи. Сначала преступления «пишутся», потом вершатся. Причем такое творчество помогает преодолеть некий моральный барьер, препятствующий насилию. В Российской газете был описан подобный случай. Маньяк, прежде чем взяться за нож, писал дневники:

«Автором одного из подобных «произведений»  был не так давно проходивший экспертизу в Институте Сербского молодой человек, охотившийся на улицах Москвы за малолетними бомжами и проститутками. Фантазии его питались подробностями приготовления обедов из расчлененных детских тел...».[75]

Клинический случай Ю.Кравченко. Звероферма колхоза «Прогресс» села Новоязовское Днепропетровской области. Юра работал там сторожем. В свои 24 он уже успел понять истину бытия. Открытие это было совершено не без помощи друзей и единомышленников. «Синий лотос» именовали они свое «братство». Дружные, сплоченные; одновременно эти «братья» были одним из самых опасных сатанинских культов.

Изнасилование и убийство одиннадцатилетнего мальчика было совершено Юрой. Он надругался над ребенком, затем, в соответствии с ритуалом, свернул ему шею. Труп бросил на сеновал. Через некоторое время, «испугавшись гнева односельчан, Кравченко покончил жизнь самоубийством, приняв яд для уничтожения колорадского жука».[76]

На квартире был проведен обыск. Сотрудники милиции, среди стопок тетрадей и бумаги, обнаружили «Сатанистский дневник»  (рукопись в общей тетради). Его вел сам убийца. Оказалось, что он планировал еще десять ритуальных убийств, но главное, сам Кравченко давал дьяволу обет «принести в жертву 10 тысяч мальчиков, юношей и мужчин в возрасте от 3 до 30 лет» взамен на получение бессмертия. Не исключено, что убитый мальчик был первой жертвой этого списка.

Стоит отметить, что убийство ребенка осуществлялось, как обязательство, принятое по договору с дьяволом. Автор не моделировал преступление художественными средствами, как в случае с Самохиным, а давал письменный обет совершить его. Он не смаковал подробности убийств, призывая «документальное изложение» лишь в свидетели данного обещания.

Второй случай посттекстуальной агрессии связан с мифами и тем, какие последствия имеют они в реальной жизни. Агрессивное поведение в этом случае — следствие мифа или осуществляется в связи с мифом.

У славян считалось, что ведьма способна к оборотничеству. И пойманная в хлеву жаба яркое тому доказательство. Если такое случалось, хозяева без тени сомнения выкалывали ей глаз, пробивали лапу или убивали животное. Считалось, что тоже самое должно случиться и с ведьмой. В Западной Болгарии и Восточной Сербии известен обряд вызывания дождя. Во время засухи дети убивали какое-нибудь маленькое животное и хоронили его. Считалось, что пролитые на могиле слезы символизируют дождь. На Ивана Купала — день летнего солнцестояния — принято было уничтожать ведьм. Для этого люди сильно шумели, кипятили на костре иглы, чтобы причинить ведьме боль; калечили и убивали всех животных подходивших к ритуальному костру ( т.к. считалось, что это пришла ведьма).

У зулусов и племен банту известна легенда о хамелеоне. Ункулункулу — «старый-престарый» послал хамелеона к людям, и наказал: «Ступай и скажи: пусть они не умирают». Хамелеон пошел рассказать о радостной вести, но оказался слишком медлительным. По дороге он ел много ягод, устал и прилег отдохнуть. Тем временем «старый-престарый» передумал. Он решил, что люди должны умирать и повелел передать это ящерице. Та опередила хамелеона и поведала людям слова божества: «Пусть люди умирают». Вслед за ящерицей явился хамелеон и объявил — «Люди будут жить вечно». Люди возразили, ведь ящерица рассказала им о смерти. С тех пор все люди стали умирать. Такова легенда. Однако она не осталась без последствий. Д. Фрэзер пишет об африканских племенах:

«До сих пор баронга и нгони ненавидят хамелеона за то, что он своей медлительностью принес людям смерть. Поэтому, когда они замечают хамелеона, медленно ползущего по дереву, то начинают дразнить его до тех пор, пока он не откроет свой рот, и тогда они бросают ему на язык щепотку табаку и с удовольствием смотрят, как животное корчиться в муках и меняет свой цвет… пока не погибает».[77]

Видимо, к посттекстуальной агрессии можно отнести и насилие по отношению к автору в связи с его произведением. Например, феномен интеллектуального и физического остракизма.

10. Иные виды насилия в литературе.

Ассоциативная агрессия

«Ну ты змея» — кричит рассерженный муж. Перед нами типичный пример ассоциативной вербальной агрессии. В ней, благодаря автору, люди и животные перенимают друг у друга часто не лучшие свои черты. Обратимся к наглядным примерам. Скажем, образ еврея в литературе. «Майн кампф» А. Гитлера содержит много наглядных и простых образов. «Евреи изображались рядом с ползающими в грязи крысами и тараканами — в расчете на то, что в сознании людей возникнет устойчивая связь между образом еврея и образом паразита» (D. Halpern).

Ассоциации могут быть в форме имяобразования. В 1507 г. в Германии началась компания по уничтожению еврейских книг и обращению всех евреев в христианство. Против этого выступил известный гуманист И. Рейхлин. Пародируя Пфефферкорна — зачинщика карательной акции, он издал книгу «Письма темных людей». Рейхлин, конечно, выступал от имени своих оппонентов. Книгу сочли подлинной. В ней содержались послания от разных людей к Ортуину Грацию. Возможно последний, был сам Пфефферкорн. У людей были говорящие имена: Ослятий, Навозий, Тупиций…

Игровая агрессия.

Представьте ситуацию. Идете по улице. Вдруг вас окружает толпа странно одетых людей. Они громко кричат, что-то требуют, угрожают, и, тут кажется Вам, самое время пуститься наутек. Бежать было бы можно, если только вы не в русской деревне. Ведь, то, что выглядит как агрессия, на самом деле обрядовая игра, а звучащие угрозы — славянский календарный фольклор. Рождество, масленица, день святого Юрия в России, Сербии, Болгарии и других странах сопровождался пением особых песен. На рождество — это колядки, весной — масленичные и Юрьевские песни. Люди рядились и ходили по домам просить угощений. Радушных и хлебосольных хозяев славили, жадных — ругали. Поэтому, многие из этих песен по форме напоминают вербальную агрессию. И толпа, обступившая Вас, всего на всего ряженые, требующие гостинцев. Делают они это по-разному:

Угрозы и шантаж, предшествующие просьбе.

Я пришел к вам,
Чтоб сказать,
Что сегодня коляда:
Что-нибудь мне надо дать,
Рад я буду это взять.
Кто не даст мне ничего,
Обругаю я его.
Знать его я не хочу,
Как медведь я зарычу.

Мы пастушки малые,
Рады, если б брали мы
Колядочки в ручки,
Когда б хозяева дали.
Если же не дадите,
Тогда получите:
Мы все побьем
На столе и под столом

Кто не даст пирога,
Тому сивая кобыла,
Да оборвана могила.

А вот примеры из жнивных песен:

Пусти, пан, домой нас,
Пока тебя просим,
А то там у леса
Мы тебя повесим.
Повесим у рощи,
Повесим у леса,
На яворе будешь
Висеть сколько влезет.
Староста без головы,
Эконом без ока,
Будто его выклевала
На поле сорока…

Заходи ты, солнце, за красные выси.
Отпусти домой нас ты, староста лысый.
Отпусти домой нас, очень тебя просим,
А если не пустишь, мы тебя удушим.

Конопли как полем,
Стоит пан как сажень,
Каждую травинку
Палкою укажет:
«Проклятая сволочь!
Тебе траву не жалко?
Так тебе глазища выколю я палкой»
Если вы глаза нам,
Мы тогда усы вам
Выдернем и ими
Вытрем сапоги мы.

Содержание других песни зависело от того, угостят или нет. Реальная агрессия, в данном случае, не исключена. Ряженые и вправду могли разозлиться, если их прогоняли. Поэтому, подобные песни имели два завершения: хвалебное, если подавали и срамное, если отказывали. Вот несколько примеров:

Таусень, Таусень!
Дай блин, дай кишку,
Свиную ножку
Всем понемножку!
Неси — не тряси,
Давай, не ломай!
Если подадут
У доброго мужика
Родись рожь хороша:
Колоском густа,
Соломкой пуста!
Если не подадут
У скупого мужика
Родись рожь хороша:
Колоском пуста,
Соломкой густа.

***
Мы ранешенько вставали,
Белы лица умывали,
Круг поля ходили,
Кресты становили,
Егорья окликали:
«Егорий ты наш храбрый,
… спаси нашу скотинку»…
Если подадут
Спасибо тебе тетушка,
На добром слове,
На добром подаяньи!
Дай тебе бог
Сто быков-годовиков,
Двести телушек,
Все годовушек !
Если не подадут
Злая тебе, баба,
Пень да колода,
На раменье дорога!
В тартарары провалиться
Назад поворотиться,
Чертовы горы пройти,
Назад дороги не найти!

***
Зеленого Юрия водим,
Масла и яиц просим,
Бабу-Ягу изгоняем,
А весну призываем!
Если не подадут
У ворот сосна,
Упадет она,
Ваши ворота,
Из болота,
Ваша хата,
Мышами богата,
В вашем саду
Кроты пашут!

Все перечисленное, отнести к агрессии можно только по внешним признакам. В социальном контексте подобный фольклор — лишь часть традиционных обрядов славян. Таким образом, к игровой агрессии Э. Фромма в виде тренинга на мастерство (напр. сражение на мечах), можно добавить агрессию в традиции вообще, если последняя предполагает игровую форму.

Пример посттекстуальной игровой агрессии. «В земле была нора, а в норе жил да был хоббит… Прост-прост, а всегда выкинет что-нибудь неожиданное». Вы не ошиблись — это Джон Рональд Руэл Толкин. Его книги написаны в жанре фэнтези. Фэнтези так и переводиться — фантазия. Сказочные континенты, храбрые герои, битвы и многое другое поместилось там. Более того, благодаря Д. Толкину родилась целая субкультура — «толкинисты». Это молодые люди, сменившие простые имена на сказочные, по несколько раз в году превращающиеся в героев известного писателя. Игры толкинистов имитируют бои сил добра и зла и по форме напоминают агрессию. Условия игр приближены к реальности: традиционные костюмы, доспехи, и, главное, сам поединок.

Известный психиатр В. Франкл, говоря об игровой агрессии, утверждал, что она существенно повышает уровень агрессивности человека. С другой стороны, «все люди в той или иной степени имеют потребность в компенсаторной игровой деятельности… Игрок компенсирует ущербность своей социальной жизни через свое непосредственное участие в игре». (Ильин). Значит, в данной игре читатель — участник компенсирует нехватку агрессивности в обыденной жизни.

11. Резюме

1. В ходе работы было выдвинута «теория контроля», объясняющая происхождение агрессии. Ее суть в том, что человек агрессивен ко всему незнакомому и неподконтрольному — к явлениям, существование которых он связывает с ущербом для безопасности. Причем, немаловажную роль для агрессии играют физиологические особенности ориентирования человека в пространстве.

2. Были рассмотрены элементарные лексические средства выражения агрессии в литературе

3. В главе «Раздвоение» были проиллюстрированы особенности насилия — «тенденции самоустранения от агрессии», органически присущей всем людям. Это стремление исключить агрессивный образ из своего «Я».

4. Далее предложена структура агрессии и даны классификации этого феномена в литературе и творческой жизни. (Интерсубъективное, Интердискурсивное, корпоративное, гендерное насилие и т.д.)

5. Рассмотрены варианты взаимодействия насилия и художественной литературы. Они следующие:

- литературные образы (символы) — следствие врожденной агрессивности.
- литература — сама может быть актом агрессии;
- литература — может содержать описание насилия
- агрессия может быть следствием или источником литературного творчества;
- литература — может влиять на уровень агрессивности; служить агрессивным целям.

6. Сформулированы основные особенности насилия (агрессии) в литературе. Они таковы:

- Кросс-культурность, в некотором смысле вариативность насилия (агрессии). Это значит, что один и тот же предмет в разных культурах может быть воспринят по-разному. У одних он станет формой выражения агрессии, у других — нет. Пример с инвективной лексикой. Газетная статья о военном атташе США в Корее назвала его жену — «свиньей». Неслыханно. Скандал? Вовсе нет. Все оттого, что «свинья» в Корее не ругательное слово, а ласковое женское прозвище.

Следовательно, в каждой культуре насилие (агрессия) выражается с помощью принятых там когнитивных стереотипов (когнитивных кодов — см. выше).

- Тесно с кросс-культурностью связан признак «тенденции региона» — склонности присваивать положительным героям черты наиболее часто распространенные в данной местности, а отрицательным героям — наоборот. В славянских странах потенциальными упырями часто считали рыжих (считается, что рыжим был и Иуда), в Греции, где люди в основном темноглазые, вампирами считались те, кто с голубыми глазами.

Часто встречающимся животным могли присваиваться положительные коннотации. Именно так в средневековых европейских сказках «хорошего» можно было отличить от «плохого». Свои — медведь, лис Ренар, петух Шантеклер — животные европейских географических широт. Они — убежденные христиане: крестятся лапой и защищают истинную веру. Чужие — скорпионы, змеи, насекомые под предводительством верблюда. География у персонажей иная. Эти звери, несомненно, язычники и обитают, в основном, на Востоке. Первые и вторые воюют. И, конечно, правое дело побеждает. Звери-европейцы торжествующе сдирают с еще живого верблюда-азиата кожу…

С позиций змеи в беспорядке
Бегут. Кузнечики на пятки
Им наседая, скачут вслед…

- Преобладающий когнитивный элемент в насилии (агрессии), связанном с литературой. Исключение аффекта объясняется умственными и временными затратами на создание произведения. Однако, в принципе, резкое душевное волнение не исключается, особенно в стихотворных и магических формах поэзии, заговорах и т.д.

- Высокий возможный уровень социализации насилия (агрессии). Это выражается в том, что, произведение и «насилие», связанное с ним, могут перерасти в агрессивную установку, выражающую социальные ценности конкретного общества. Э. Фромм называл это « служение идолу разрушения».

- Агрессия, не всегда направленная на живое существо. В частности пародия, как «вторичная разработка структуры исходного текста в игровых целях. Игра может быть как самоцельной, так и агрессивной, оспаривающей предшественника и систему литературы, в которой он работал…. По мысли Ю.Н. Тынянова, агрессивная пародия — важнейшее средство динамической литературной эволюции…».[78] В данном случае вред причиняется не живому лицу — конкретному писателю, а его делу и творению, пусть даже сам человек давно умер. Или заговоры, произнося которые человек верил, что сознательно наносит ущерб вредному для себя существу.

- Функциональность. Насилие, созданное и описанное литературой, несет в себе важные функциональные особенности. Их несколько:

Во-первых, социализирующая функция. Люди, создавая образы агрессивных существ, выступали тем самым мнимым объектом агрессии. Они получали возможность социализации и поддержания связей в группе. Эта функция агрессии описана современным писателем У. Голдингом в книге «Повелитель мух». Он рассказывает о том, как мальчики попали на необитаемый остров. Совершенно одни…сначала пытались организоваться. Они разожгли костер, дежурили и ждали корабль.… Но вдруг некоторые малыши стали шептаться о звере, якобы, живущем на острове. Страх захлестнул детей. Они забывали о самом главном — возможном спасении и раскололись на охотников и остальных. Охотники вопреки всем рациональным доводам обещали еду и защиту от несуществующего зверя. Другие же твердили о необходимости поддерживать огонь. Первый путь хоть и сулил жареных свиней и какое-то спокойствие, но был безысходным. Тем не менее, большая часть людей выбрала именно его.… Не давая оценок рассказу, заметим, что агрессивность, проецируемая вовне на мифологический образ зверя, объединила людей перед лицом опасности.