Статьи по психологии

Мотивационные и идейные основы современного терроризма

Исследование мотивационно-ценностной и социально-философской основы такой формы конфликтов «малой интенсивности», как терроризм, имеет серьезное практическое значение, в частности для разрешения конкретных конфликтных ситуаций, например, при оценке степени реальности угрозы террористического акта, при переговорах об освобождении заложников и т.п. Надо иметь ввиду, что психология (и философия) террористической деятельности имеет существенную специфику, иногда мало понятную, если исходить из общепринятых мотивационных и поведенческих стандартов. «Эффективная антитеррористическая политика, — пишет американский исследователь Д. Хаббард, — зависит от понимания того, что думают террористы, и того, почему они делают то, что делают; если мы берем самих себя в качестве модели, поведение террористов будет казаться необъяснимым».[1]

При исследовании терроризма постоянно приходится сталкиваться с вопросом, почему при сходных объективных, социально-экономических и политических условиях в одних случаях имеют место такого рода конфликты «малой интенсивности», в других — нет. Существенное значение в продвижении по пути разрешения этой загадки дает изучение мотивационно-ценностной основы террористической деятельности.

Западные исследователи разработали целый ряд мотивационных типологий терроризма, выделяя два их основных типа — личностные и политико-идеологические мотивации. Личностные мотивы обращения к терроризму в свою очередь могут подразделяться на три вида: эмоциональные, невротическо-психопатологические и корыстные (государства, организации или лица, спонсирующие террористическую деятельность, нередко хорошо оплачивают ее).

Неоднократно возникали дискуссии по поводу того, можно ли считать психопатологические отклонения основным побудительным стимулом терроризма. Ряд исследователей дают отрицательный ответ на этот вопрос. Так, в одном из номеров за 1987 год международного журнала «Терроризм» говорится: «Большинство террористов должны, по-видимому, рассматриваться как лица, не выходящие за рамки нормальности».[2] Более того, известный исследователь терроризма Н. Ливингстоун считает, что есть все основания полагать, что психопатология достаточно редкая вещь среди политических террористов.[3] По-видимому, значительно большую роль в этой сфере играют невротические комплексы. Среди террористов значительно чаще встречаются люди эмоционально неустойчивые, неудачники, стремящиеся заставить говорить о себе, мечтающие о славе, лидерстве и т.п. Для молодых людей, которых подавляющее большинство среди террористов, такого рода деятельность может стать привлекательной благодаря возможности самоутвердиться, ощутить собственную значительность, преодолеть отчуждение и фрустрацию. Террористические организации могут дать молодым людям «возможность стать героем, — пишет К. Л. Оотс в исследовании, посвященном психологическим мотивам терроризма, — Стимулом может стать атмосфера приключений и авантюр... Молодые террористы получают также удовлетворение от веры, что способствуют важному делу. В некоторых случаях даже возможность умереть и стать мучеником может быть мощным психологическим стимулом.»[4]

Побудительным стимулом терроризма может стать тот же мотив, который обусловливает рост немотивированных преступлений — стремление самоутвердиться посредством насилия. «Насилие, — пишет французский исследователь Р. Соле, — имеет для некоторых террористов самодовлеющую ценность. Разрушение — революционный акт, стрельба — способ самоутверждения, и более того, придания себе подлинности».[5]

Многие исследователи полагают, что важным мотивом обращения к терроризму является потребность «принадлежности к группе», которая становится мощным механизмом духовной, ценностной, поведенческой стереотипизации. По мнению Д. Поуста, для индивидов, страдающих дефицитом самоуважения и с недостаточно развитой личностью, слияние с группой имеет фундаментальное значение. Групповой этос становится для них системой нормативных стандартов и ценностей. «Сравнительные социальные исследования показывают, что сильная потребность в принадлежности к группе является общей чертой террористов во всем мире».[6]

Однако, групповые узы и стимулы оказываются важным психологическим фактором не только для людей с дефицитом психологической идентификации, не только для фрустрированных маргиналов, но и для террористов совершенно противоположного типа. В интересной работе «Террорист», посвященной психологии терроризма, М. Тейлор приводит результаты исследования двух таких противоположных групп. Одна состояла из врожденных неудачников, не уверенных в себе, страдавших комплексом неполноценности, из чего проистекала их агрессивность. Другая — из умных, уверенных в себе людей. Приводя результаты этого исследования, Тейлор подчеркивает практическую значимость выявления групповой психологии подобного рода. Так, в случае переговоров об освобождении заложников тактика затягивания их могла бы вызвать серьезную дезориентацию и разногласия в первой группе, а во второй такой результат был бы мало вероятным.[7]

Что касается политико-идеологических мотивов, то их роль в мотивационной системе терроризма далека от однозначности. Нередко даже те исследователи, которые придают им большое значение, считают их все же чаще всего скорее формой «рационализации» других, неосознанных мотивов, чем основным фактором. Однако многие специалисты, напротив, подчеркивают самостоятельный и особо значимый характер идеологических мотиваций. Так или иначе, вряд ли можно сомневаться, что личностные мотивы, как правило, переплетаются с идейными в разных пропорциях. Перевес тех или других зависит от конкретного случая, но вместе они составляют мотивационную основу экстремистского сознания.

Идейные мотивы могут быть социально-политическими, националистическо-сепаратистскими и религиозными. Мотивационная основа националистического и сепаратистского терроризма часто значительно прочнее, чем у социально-политического, поскольку связана с кровными узами и семейными традициями, передается из поколения в поколение и закладывается с раннего детства. Еще более «мощной» оказывается мотивационная основа, когда националистические мотивы переплетаются с религиозным фундаментализмом, который нередко приводит к особенному фанатизму. В приведенных в журнале «Терроризм» результатах опроса 26 шиитских террористов все опрошенные высказали готовность совершить самоубийственные террористические акты.[8]

Не менее характерны результаты другого социологического исследования. Опрос проводился среди шиитов-зелотов и не зелотов, а также среди разных возрастных групп. Из шиитов-зелотов 75% и не зелотов — 43,18% выразили готовность к совершению террористических актов. Причем эта готовность существенно коррелирует с возрастом. Среди респондентов до 19 лет включительно 71,42% выразили желание совершить террористический акт, а в более старшей возрастной группе — только 34,37%. Любопытно, что респонденты в возрасте 15 и 16 лет выразили стопроцентную готовность к совершению таких актов.

У религиозного фанатика, готового совершить самоубийственный террористический акт, возможно наиболее рельефно проявляется то, что можно условно обозначить как «экстремистское сознание». Пытаясь выделить основные компоненты этого сознания, следует иметь ввиду, что это понятие представляет собой скорее рабочую абстракцию, своего рода «идеальный тип», необходимый для проникновения в существо мотивов и идей рассматриваемого нами вида конфликтов. Правда, было немало попыток сконструировать обобщенный образ террориста, но постепенно исследователи стали все более скептически относиться к такому универсальному конструированию, придя к выводу, что тип личности террориста не поддается однозначному определению. Так, например, Р. Дрэйк констатирует, что попытки создать комплексный образ террориста с помощью статистического анализа не принесли заметных успехов.[9]

Тем не менее, если не в личностных, то во всяком случае в политико-идеологических мотивах терроризма, несмотря на все их разнообразие, даже иногда несовместимость, можно выявить некую общую мотивационную доминанту, которая собственно и позволяет говорить об «экстремистском сознании» как о своего рода идеальной модели. Эта доминанта может возникать в разной психологической «среде» — в люмпенской и интеллигентско-радикалистской психологии, в психологии обездоленных и пресыщенных, она равным образом присутствует в социально-политическом, этно-политическом и религиозном видах терроризма, всюду являясь краеугольным камнем экстремистского сознания.

Такой мотивационной доминантой является вера в обладание высшей единственной истиной, уникальным рецептом «спасения» своего народа, социальной группы или всего человечества. Известный специалист по терроризму Б. Дженкинс считает, что «террористы могут рассматриваться как абсолютисты, как «истинно верующие».[10] Такая вера задает тип ценностных и поведенческих моделей террористических групп.

В принципе императив единственной истины заложен в любой религиозной и квазирелигиозной вере, однако своего крайнего выражения он достигает сейчас вероятно в религиозном фундаментализме. Поэтому последний часто обращается к терроризму в самых крайних формах. Д. Капитанчик считает, что «терроризм...находит свое наиболее угрожающее выражение в контексте возрождения исламского фундаментализма».[11]

Однако, нетрудно заметить, что указанной мотивационной доминанты недостаточно для обращения к террористической деятельности. Людей убежденных, что они достигли высшей и единственной истины немало в самых разных сферах и лишь немногие из них обращаются к терроризму. Очевидно, что мотив обладания истиной является существенной, но недостаточной предпосылкой обращения к терроризму. Вероятность обращения к нему возрастает при наличии некоторых других условий, стимулов и мотивов, при наличии специфической ценностно-мотивационной системы.

Необходимым элементом этой системы является крайняя нетерпимость к инакомыслию, а также ко всякого рода сомнениям и колебаниям, перерастающая в убеждение, что нормальный, полноценный человек просто не может видеть вещи в ином свете, чем тот, который открывается благодаря обладанию абсолютной истиной. Однако, поскольку на практике исключение инакомыслия оказывается невозможным, возникает другой важнейший компонент экстремистской мотивационной системы — идея обращения инакомыслящих в единственно истинную веру. Это возможно двумя способами — путем мирной пропагандистской или миссионерской деятельности, либо с помощью всех возможных, в том числе насильственных средств. Второй путь в пределе ведет к терроризму.

Соответственно два других компонента экстремистской мотивационно-ценностной системы — отказ от общечеловеческих ценностей и крайняя агрессивность. Разумеется, в реальности крайние формы откровенного аморализма нечаевского типа встречаются довольно редко. Во-первых, они просто «не выгодны», во-вторых, начальным пунктом движения по пути к терроризму может быть вполне искренний идеализм и романтизм. Лишь дальнейшее движение по этому пути приводит к отказу от общечеловеческих ценностей, включая основной принцип — «не убий», что становится допустимым, если цель оправдывает средства. Фанатичная убежденность в высшей правоте может также вытесняться соображениями практического интереса, корыстными мотивами, стремлением захватить и удержать власть и т.п. Фанатики-идеалисты превращаются в прагматиков и циников или устраняются последними.

Укоренение «единственно истинной» веры требуют самых крайних средств, агрессивности, готовности разрушить «несправедливые» порядки. «Чтобы стать террористом, — говорит К.Л. Оотс, — человек должен иметь такую систему верований, которая позволяет ему рассматривать насилие как приемлемое средство для достижения цели... Уверенность в собственной правоте является основополагающим элементом, поскольку немногие способны в достаточной мере посвятить себя делу совершения насильственных актов, если не убеждены в моральной правоте дела, поскольку только правота делает такие акции правыми».[12]

Тип фанатика-экстремиста, отличающегося крайней агрессивностью, неоднократно исследовался в литературе. Так, Хаббард, который провел ряд интервью с угонщиками самолетов, изучал их документы, описывает различные варианты такого типа. Среди них, например, исламский террорист-фундаменталист, который полагает, что все «неверные» и «еретики» (к которым он относит всех мусульман не шиитов или принявших западные стандарты) «должны быть обращены или погибнуть..., должны быть вновь возвращены к вере, если необходимо, посредством меча».[13]

Говоря об исламском фундаменталистском терроризме следует, разумеется, иметь в виду отличия социокультурного контекста, ценностных ориентаций, стиля жизни и т.п., что делает нередко естественным даже обязательным для фанатика-шиита то, что западному человеку может показаться неприемлемым и непонятным. Примером может служить «самоубийственный терроризм», имеющий корни в культе мученичества, принесения себя в жертву ради «спасения».

Конечно, фанатизм — обязательная черта «идеального типа» террориста — далеко не всегда присущ террористам реальным. Выше констатировалась возможность совершенно иных мотивов обращения к террористической деятельности. Кроме того, можно наблюдать существенные различия в степени фанатизма — скажем, у лидеров и рядовых членов организации. И все же, несмотря на эти оговорки, видимо, именно фанатизм следует считать основным психологическим фактором, объединяющим террористические группировки. «Несмотря на значительные различия террористических групп и их целей, — пишет Д.М. Поуст, — существует поразительное единообразие в поведении террористов, в том, насколько одинаковы террористы от группы к группе в своей слепой приверженности своему делу и в их воле идти на самые крайние средства, в том числе жертвуя жизнью для дела».[14]

Подводя итоги, полезно привести характеристику основных психологических факторов формирования террориста, даваемую К.Л. Оотсом. Таких факторов, по его мнению, три. «Во-первых, чтобы стать восприимчивым к террористической заразе, необходима личность, уверенная в своей правоте. ...Во-вторых, наиболее вероятно распространение терроризма среди тех индивидов, которые нуждаются в самоутверждении.» И наконец, в-третьих, «терроризм может быть следствием фрустрации личных, экономических и политических нужд. Это обусловливает решающее переплетение психологии и политики».[15]

Все вышесказанное показывает некоторые из психологических и ценностных факторов, делающих вероятным обращение к терроризму. Однако, речь может идти именно о вероятности, а не о неизбежности. Даже наличие всего комплекса предрасполагающих мотивов и ценностных ориентаций в сочетании с другими — экономическими, политическими и социальными факторами не может превратить процесс в жестко детерминированный, с неотвратимостью превратить человека в террориста. Более того, большинство людей, обладающих всем этим, никогда террористами не становятся. Тем не менее, несомненно, по-видимому, что наиболее предрасположенным к террористической деятельности делает человека, кроме чисто личных факторов, фанатизм экстремистского сознания, вера в обладание «абсолютной истиной» и служение ей.

Рассматривая проблему социальной философии терроризма, следует иметь в виду, во-первых, наличие большого числа «деидеологизированных» террористических групп, во-вторых, крайний примитивизм и схематизм идей террористов. Это обстоятельство приводит к тому, что ряд исследователей отказываются всерьез относиться к этим идеям. «При первом прочтении коммюнике террористических групп, возникает желание развенчать эти «теоретические экскурсы» как поверхностные лозунги, лишенные содержания и интеллектуальной глубины. Предельно скучные, непонятно, как они могут вдохновлять кого-либо к действию».[16]

Однако, в этом как раз и заключается проблема: каким образом крайне примитивные экстремистские идеи могут служить путеводной нитью в такой все расширяющейся конфликтной сфере как терроризм. Наша задача — не столько в том, чтобы разобраться в специфике социально-философских концепций различных разновидностей современного терроризма, сколько в том, чтобы вычленить и рассмотреть некоторые общие их константы, которые в значительной мере определяют общность природы и само существование этого феномена. В книге «Революционная мистика и терроризм» Р. Дрейк подчеркивает значение мировоззренческих аспектов в его изучении: «Объединяет террористов не классовые, региональные или врожденные факторы, как бы они ни были важны, — пишет он, — но общие взгляды на мир и историю».[17]

Социально-философские концепции террористических групп, как правило, мало оригинальны, их источниками являются идеи русского и западно-европейского анархизма, разные варианты марксистских теорий, другие лево-экстремистские теории, идеи фашизма, национализма, религиозного фундаментализма и др. Из этих разнообразных источников террористы заимствуют и доводят до крайних пределов одну общую черту — мифологизацию социальной действительности. Социальная философия терроризма как продукт экстремистского сознания, неизбежно несет на себе его печать. В результате социальная реальность приобретает искаженные, фантастические очертания. Фанатизм мифической «единственной истины» необходимо ведет к мифологизации действительности. «Мифологическая идеология, — говорится в книге «Мораль террористов», — предшествует акту насилия, совершаемому террористами».[18]

В отношении экстремистских представлений об обществе в исследовательской литературе иногда применяется термин «инфернализация», что означает превращение в «ад» всего, что не соответствует «правоверным» взглядам и целям. Экстремистская мифология не вполне беспочвенна, имеет определенные объективные основания, но эти основания приобретают несоразмерные, гипертрофированные масштабы. Абсурдно было смотреть на развитые страны, как если бы в них не было ничего, кроме тоталитарных режимов, «ужасных форм нового фашизма»[19], как это делали, например, немецкие и итальянские террористы в 70-х — первой половине 80-х гг. Картины общества, превращенного в «фильм ужасов», ориентированны на «закрытое» экстремистское сознание, глухое к переменам, к реальности, неспособное и не желающее работать вне такого рода абсурдных схем.

Вместе с тем функциональное значение инфернальных мифов весьма велико, они играют ключевую роль в социальной философии террористов, поскольку служат оправданием их деятельности. Доведение до абсурда критики государственно-монополистического капитализма в сочетании с крайней враждебностью к демократическим силам логично приводит к идее необходимости уничтожения этого мира путем насилия, первым шагом которого является террористическая практика.

Идейный абсолютизм экстремистской социальной философии, неприятие всякого инакомыслия обусловливает дихотомический взгляд на мир, который оказывается разделенным на абсолютное благо и абсолютное зло, представляет жесткое противостояние носителей «высшей правды» и тех, кто препятствует ее осуществлению, не признает ее или равнодушен к ней. Между полюсами света и тьмы фактически ничего нет, так как всякий конформизм или нейтралитет — не что иное, как «соучастие». Д. Поуст говорит, что язык террористов «это язык абсолютизма, черного и белого, безо всяких следов серого, безо всяких следов двойственности. Это риторика «нас» против «них», добра против зла, идеализирующая «нас» и проецирующая все зло на «них»... Мир разделен на два лагеря — врагов и друзей — и кто полностью не с нами, тот против нас».[20]

Такое антиномичное видение общества, убежденность в абсолютном знании, что является в нем злом, как уже сказано, естественно приводит к мысли о тотальном уничтожении этого зла, к концепции «революции», являющейся центральной концепцией экстремизма, во всяком случае в его социально-политическом варианте, т.е. в его немецкой, японской, итальянской, отчасти латиноамериканской модели.

Рассмотрение этой модели имеет тот несомненный минус, что терроризм в этих странах и соответственно его идеология находятся в последние годы в состоянии несомненного кризиса, но вместе с тем это — наиболее идеологизированные разновидности терроризма, поэтому в интересующем нас ракурсе рассматривать следует именно их.

Националистическо-сепаратистский терроризм, как правило, носит практическо-акционистский характер, лишен сколько-нибудь разработанной теоретической основы. Для обоснования своего дела националист «не нуждается в аргументации, достаточно самого его существования. Он любит свое дело и никогда не перерастает его... В этом величайшее его преимущество».[21] Шиитский фундаменталистский терроризм, которым в течение последних лет «пролито больше крови, чем всеми другими террористами вместе взятыми»[22], имеет достаточно разработанную идеологию, берущую в качестве модели иранский режим, взгляды и порядки, установившиеся там после исламской революции, однако эта идеология должна исследоваться специалистами по шиитской ветви Ислама.

Есть и другие соображения в пользу того, чтобы анализировать преимущественно европейские модели социальной философии терроризма. «Учитывая, что свыше 80% известных террористических групп во всем мире руководствуются основами марксистско-ленинской философии — пишет, например, Б.Л. Стьюарт, — цели, которые ставили перед собой германские и итальянские террористы приобретают особое значение».[23] Это соображение требует оговорки, подчеркивающей специфику этой модели терроризма. «В наше время, — говорится в одной из статей журнала «Терроризм» за 1990 г., — крайне левые имеют лишь очень слабую связь с исходными идеями марксистского социализма... В своей основной природе, в отличие от формальной идеологии, пропагандистских аргументов, символики и отчасти тактики, крайне левые обычно почти не отличимы от крайне правых».[24]

Действительно, подобно тому как в исторической ретроспективе проявилась близость различных форм тоталитарных режимов, так же выявилась организационная, структурная и идейная близость террористических организаций правой и левой ориентации. Правый и левый радикализм, несмотря на кажущуюся полярность и постоянно вспыхивающие схватки, по целому ряду позиций — политических, культурных, социальных, социально-психологических, моральных, эстетических, поведенческих и др. — нередко оказываются близкими друг к другу. В некоторых документах и высказываниях испанских и итальянских неофашистов содержались призывы к «перемирию», к «единству всех революционных сил». Мотив единства действий можно было обнаружить у лидеров итальянского неофашистского терроризма П. Раути и Ф.Фреды. Последний даже создал своеобразную «объединительную» концепцию, названную им «нацимаоизмом».

М. Тейлор приводит интересные данные сравнительного контент-анализа текстов современных немецких террористов и нацистов 20-х гг., в частности результаты контент-анализа автобиографических материалов ранних участников нацистского движения, свидетельствующие о совпадениях между самоописаниями этих нацистов и левых террористов, включающих такие моменты, как авторитаризм, уверенность в своей правоте, идеализм, чувство исключительности, отрицание буржуазной системы и др.[25]

Однако, ультраправый и ультралевый терроризм и их идеи имеют, конечно, свою специфику, заключающуюся, например, в большей откровенности первого, в более откровенном характере его империализма, национализма, антидемократизма и т.д.

Наиболее варварский компонент социальной практики и социальной философии терроризма — отрицание основного права человека — права на жизнь, возведение убийства в принцип. Это, конечно, требует серьезных обоснований. И вот, наряду с апелляциями к «высшей справедливости», «народу» и т.п. прибегают к такому приему как «обесчеловечивание» своих жертв. Последних лишают права называться людьми. именуя их «свиньями», «шпиками», «лакеями» и т.п. «Враг рассматривается террористами не как человеческое существо».[26] М. Тейлор приводит характерное высказывание активиста Ку Клукс Клана на митинге членов этой организации, смысл которого в оправдании убийства четырех детей. «Это были не дети, — говорил он, — а маленькие мартышки, маленькие собаки и маленькие кошки, маленькие бабуины, маленькие скунсы, а также маленькие черномазые. Да, именно маленькие черномазые... Не стыдно, что они были убиты. Почему? Потому, что когда я убиваю гремучую змею, я не делаю различия между маленькой и большой змеей, так как знаю, что все змеи — враги и ужалят меня, если смогут».[27]

Основной аргумент антигуманистической экстремистской философии — апелляция к «революции», которая является общей целью ультра-левого и ультра-правого терроризма. «Как неонацисты, так и красные террористы, — пишет М. Риманелли, — парадоксальным образом стремились к одинаковым целям: насильственному ниспровержению демократической системы через посредство универсализации насилия и кровавых террористических актов».[28]

Различие в концепциях революции заключалось в результатах — различных формах тоталитарных режимов — и в неодинаковой трактовке самого революционного процесса. Лево-террористическая схема революционного процесса получила свое «классическое» обоснование в «Мини-учебнике городской герильи» Х. К. Маригеллы, наиболее известного теоретика и практика терроризма в Латинской Америке. Эта схема основывалась на наиболее очевидном свойстве терроризма — его провокативном потенциале: революция должна быть вызвана путем «милитаризации» существующего положения, терроризм рассматривается как средство превращения политической ситуации в военную.

Вообще милитаризм — органическая составная часть социальной философии террористов. Фанатичная идея войны в не меньшей степени присуща ей, чем идея «революции». Причем в их документах речь идет о всех видах войн — от «освободительной», «гражданской», до «мировой». В свое время в одном из сборников документов террористической организации «Японская Красная армия», носившем название «Скачок в мировую революцию», целый раздел назывался «Через восстание — к победе войны».

В чем причина наиболее опасного элемента террористической идеологии — ее ультрамилитаризма? Во-первых, террористы следовали троцкистскому тезису — «война — мать революции». Во-вторых. обладание высшей истиной естественно вызывало стремление «облагодетельствовать» других любыми, даже военными средствами. В-третьих война представлялась наиболее надежным средством разрушения «инфернального» мира. В-четвертых, война давала террористам моральное и правовое алиби, поскольку их акции приобретали совершенно иной статус в военных условиях.

Экстремистские концепции революции и войны потерпели теоретический и практический крах в силу своей мифологической природы. В развитых странах конфликты «малой интенсивности» не могли спровоцировать крупномасштабные конфликты, тем более в условиях современного постиндустриального общества. «Мечта террористов разрушить демократическую систему, — пишет М. Риманелли, — чтобы на крови осуществить свою почти мистическую идею тоталитарного государства (неосталинистского или неонацистского) была неосуществимой. Она была неосуществимой... также в силу антиисторической идеологической слепоты террористов в отношении внутренних и международных общественных тенденций».[29]

Некоторые рассмотренные нами мотивационно-ценностные и идейные ориентации современного экстремизма дают возможность увидеть его глубоко конфликтогенную природу. В сущности, какими бы мотивами ни руководствовались экстремисты и террористы как их «передовой отряд» — их основная цель дестабилизация социально- или этнополитического положения, создание максимально конфликтных ситуаций. Только такие ситуации, согласно их политической философии, могут вести к изменению мира, к реализации их мессианских проектов, к торжеству «высшей справедливости».

Таким образом, в современном мире, будущее которого во многом зависит от возможности предотвращения и цивилизованного разрешения социальных, политических, этнических и религиозных конфликтов, психология и философия экстремизма представляет немалую угрозу как конфликтогенный фактор, стимулирующий и поддерживающий социальную и этнополитическую напряженность, конфронтации и взрывы.