Статьи по психологии

Новейшие секты в странах СНГ

С середины 60-х годов XX века было зафиксировано возникновение нового типа сектантских образований, систематическое изучение которых, к сожалению, началось лишь спустя десятилетие, да и то не сразу стало эффективным. Выявилось наличие групп, формально слабо объединенных, исповедующих взгляды, которые в современном религиеведении принято называть «нетрадиционными». По преимуществу их учения носят синкретический характер, эклектически соединяя элементы разных религий и философских систем, что дает основание также именовать их «постмодернистскими».

Важно отметить, что подавляющее большинство этих сектне имеет соответствия в тех нетрадиционных культах, которые с 1960-х годов получили распространение на Западе: «Движение Иисуса», «Харе Кришна», «Миссия божественного света», «Трансцендентальная медитация», «Объединенная церковь Муна» и др. Попытки внедрить у нас эти религиозные движения оказались состоятельными. Кроме того появились так называемые «самородные» (самозародившиеся в нашей стране) секты: хотя они, безусловно, не свободны от мистических поветрий, идущих с Запада и Востока, все-таки их учения следует признать достаточно самостоятельными и требующими отдельного рассмотрения.

Не относим мы к интересующему нас кругу сект и различного рода мистические умонастроения, связанные с ложными интерпретациями естественнонаучных фактов (парапсихологи, биополисты, экстрасенсы, энтузиасты НЛО и т. д.). Вокруг естественных наук всегда существовало огромное число всяких паразитирующих, псевдонаучных толкований и домыслов, опровержение которых входит в ведение конкретных научных дисциплин и в общую задачу формирования научного мировоззрения. 

Материал отграничен, таким образом, с одной стороны, от заимствованных, подражательных религиозных течений, с другой — от околонаучных и псевдонаучных теорий, подлежащих критике в соответствующих областях науки.

Какие же секты рассматриваются? Уже сами названия ихзвучат экзотично: «кровосвятцы», «красноордынцы», «ковчежники», «домовитяне», «греховники», «доброверцы» и т. д. Однако в этом нет ничего удивительного — весьма причудливо звучали и названия старорусских сект: среди многочисленных толков и согласий мы находим «чадородящих» и «нечадородящих», «глухую» и «поющую нетовщину», «бегунов» («скрытников»), «трясунов», «хлыстов» («христосов»), «дырников», «немоляев», «никудышников» и пр.

Главная особенность нового сектантства, из которой выводятся все остальные,— это его возникновение в среде массового атеизма. Поскольку еще не существует литературы, специально трактующей деятельность новейших сект, представляется целесообразным кратко охарактеризовать ряд особенностей, отличающих их от традиционного сектантства. 

Прежде всего, новейшие секты, в отличие от традиционных, распространяются преимущественно не в сельской местности, а в больших городах, с уплотненной культурной и образовательной инфраструктурой. Как показали исследования, наиболее питательную почву нетрадиционные верования находят в среде специалистов со средним и высшим образованием. Отсюда — активная профессиональная ориентация новейших сект: они пытаются религиозно осмыслить и «освятить» деятельность человека как специалиста. «Человек воистину священнодействует, когда действует как мастер своего дела» — «афоризм» из рукописи «О религиозно-профессиональных союзах». Именно специальность есть область наиболее интенсивного сектантского самосознания и самоопределения. Поэтому новейшие сектанты часто группируются по профессиональным признакам — разумеется, объединения такого рода могут включать и обыкновенных любителей, проявляющих интерес к данной профессии. Объединения сектантского типа создаются среди писателей, историков, медиков, физиков, пытающихся дать религиозную интерпретацию фактам в своей предметной области. При этом догматы веры нередко составляются изпрофессиональных предписаний и запретов, включают набор специальных понятий, которые трактуются в религиозном духе. Так, для филологов приобретает особое значение культ «вочеловечившегося Слова»: в законах языка они пытаются обнаружить действие «божественного интеллекта», «грамматику промысла». Для физиков особое значение приобретают категории «света», «энергии», интерпретацию которых они находят у «отцов церкви» и пытаются сопрячь с данными современнойнауки. Среди медиков обнаружилось особое движение «болесвятства», связанное со стремлением не просто вылечить больного, но «взять на себя» его боль, лично ему «со-болезновать». Историки и писатели совершают экскурсы в прошлое их народов с целью доказать их «богоносное» призвание. 

Опросы, проведенные среди работников ряда научно-исследовательских и академических институтов показали, что многие из них, не разделяя традиционных религиозных воззрений и не примыкая ни к одной из существующих конфессий, тем не менее проявляют интерес, как они выражаются, к «тайне». Разумеется, никто не может запретить доктору физико-математических или филологических наук заниматься теоретическими изысканиями на самой границе тех дисциплин, в которых его можно признать компетентным,— а порой и за этими градами, в области «неведомого». Но нужно со всей ясностью отдать себе отчет, что уже на этой стадии может зарождаться юная тенденция, ведущая к сектантству, к отрыву от большой науки, к перерождению самой ткани научного знания — окккультное «тайноведение».

Вообще следует подчеркнуть, что феномен сектантства и шире, и уже религиозности. Религиозность может осуществлять себя в самых различных организационных и вероисповедных формах, из которых наиболее дробной, дискретной и подвижной считается секта. С другой стороны, сектантство может проявляться и вне религиозной сферы — в науке, искусстве, политике, хотя и здесь оно обладает потенциалом скрытой, «дремлющей» религиозности. К ней неизбежно ведет изолированность сектантства: научного — от большой науки, художественного — от большого искусства, политического — от большой политики. Вспомним, что именно у ликвидаторов, занимавших сектантскую, архилевую позицию в политической борьбе, возникли богостроительские настроения. Сектантское обособление ученых от мировой науки привело их в объятия мистицизма в нацистской Германии, где пользовались официальной поддержкой «арийская физика», «ледовая космогония». В конечном счете, все эти специальные «научные» или «политические» разновидности сектантства приходят к «общему знаменателю» — пополнению рядов религиозного сектантства.

Характерная особенность современного сектантства, определяемая возросшим образовательным уровнем,— это его книжность, обилие письменных источников. Если о протестантских сектах можно сказать, что там каждый рядовой верующий становится священником, то среди новейших сектантов, почти каждый считает себя «богословом» и пишет пространные вероучительные трактаты, теоретические рассуждения, проповеди и манифесты.

Среди сектантов распространяется огромное количество всяких самодельно сброшюрованных машинописных сочинений — так называемых «листков» или «подборок». Каждая из них, объемом от нескольких до многих десятков и даже сотен страниц, содержит тексты религиозно-философского, религиозно-публицистического, религиозно-художественного содержания, написанные в форме проповедей, инструкций, манифестов, эссе, трактатов, монографий, легенд, притчей, писем, протоколов и т. д. Обмен книжной информацией объединяет сектантов не меньше, чем прямое устное общение, а теоретические интересы не меньше и даже больше, чем совместная ритуальная практика, отходящая в таких условиях на второй план. Названные особенности дают основание ввести в теорию научного атеизма понятие книжного сектантства.

Понимание неосектантских текстов затрудняется также таким их неожиданным качеством, как пародийность. Не всегда можно определить, в прямом ли значении употребляется слово или это какой-то выверт, насмешка над сказанным. Между прямым значением слова и его религиозным смыслом все время проскальзывает какое-то несоответствие. Можно ли отнестись всерьез к «Инструкции по обмену взглядами» (секта «ликованцев»), следует ли принять ее к исполнению — или это пародия на ритуальное описание? «Поедание пищи есть акт смирения и склонения перед судьбой» (секта «пищесвятцев») — надо ли это воспринимать как заповедь или как шутку?

Невозможно ответить на эти вопросы однозначно — элементы самопародии и гротеска постоянно привносятся неосектантами в само существо религиозного мироощущения, о чем свидетельствует и широко используемый ими «цитатный» стиль проповеди. Если обычно проповедник использует цитаты из священного писания или из других почитаемых источников, неосектантские проповедники часто пользуются цитатами своих собственных сочинений, приписывая их «для авторитетности» кому-то другому. «Все говоримое,— утверждают они,— есть только цитата, тогда как подлинное, изначальное пребывает в молчании». Еще более обнажается этот момент цитатности и пародийности в письменных текстах, поскольку «текст продолжает говорить, когда написавший его молчит или говорит что-то другое». Для неосектантов эта цитатность и пародийность — способ обнажить присутствие другого, молчащего «Субъекта», т, е. самого «Создателя», который «молчит нашими устами» и заключает в кавычки все слова о себе. Так Христос не опровергал слов Пилата, а лишь прибавлял к ним «Ты говоришь», превращая речь о себе, т.е. «Боге», в цитату.

Следовательно, в неосектантстве мы сталкиваемся с таким уникальным явлением, как религиозный юмор, который прежде вообще не входил в поле научного исследования. Действительно, традиционное сектантство абсолютно серьезно и придает крайне торжественный и возвышенный статус всем религиозным высказываниям. Именно пародийность многих неосектантских текстов, как новое стилистическое качество, мешало разглядеть в них с самого начала вполне серьезное небезопасное религиозное содержание. «Пародируется религия-объект, чтобы явил себя сам Субъект религии. Пародируется проповедь и превращается в объект, чтобы мог высказаться сам Субъект проповеди. ...Ибо пародией убивается ложная серьезность, а цитатой — ложная субъективность. Каждое слово — это всего лишь пародия на Слово. Каждая цитата — всего лишь пародия на подлинно авторитетный источник... Каждое слово ведет к Слову — и одновременно отдаляет от него. Так создается напряжение между серьезностью и пародийностью в новом богословии»,— объясняет природу религиозного жора один из его адептов и теоретиков в своей работе «Таинтво смеха».

Именно элемент серьезности в самом пародировании недооценивали первые наблюдатели этого феномена, сообщая о каком-то странном стиле, распространяющемся среди сектантов, особенно молодых, о привычке сакрализовать обычные явления и тем самым профанировать и осмеивать саму сакральность. Научный атеизм на современной стадии своего развития должен глубоко осознать эту противоречивую, двусмысленную особенность неосектантства и освоить двойной, «играющий» стиль, основанный на многозначности слов, на «мерцании» прямых и переносных значений, на юмористически сниженном качестве символов и сравнений. 

У одного сектанта нам встретилось оправдание этой пародийности и нарочитой «заземленности» новейших богословских текстов ссылками на отцов восточной и западной церкви Псевдо-Дионисия Ареопагита и Фому Аквинско-го. Псевдо-Дионисий говорит в своем труде «О Божественной иерархии» что низкие уподобления более подходят божественным истинам, чем высокие уподобления, поскольку меньше опасности спутать божественное с его подобием. Вот почему божественное уместнее уподобить мраку, нежели свету, неразумию, нежели разуму. Да и вообще: то, что не есть Бог, человеку гораздо понятнее, чем то, что Он есть. Наконец, под покровом низких уподоблений божественным истинам легче скрыться от недостойных людей, способных над ними надсмеяться или их извратить. Фома Аквинскнй приводит это рассуждение и целиком соглашается с ним в 9-й статье «Следует ли священному писанию использовать метафоры?» из книги «Природа и область святого учения», входящей в «Сумму теологии». По этому поводу С. А. замечает, что «в таком случае все богословие есть не что иное, как пародия на То, что она изучает, поскольку о Боге всегда говорится обратное тому, что подразумевается» («О священной пародии»).

Следует отметить, что новое сектантство, резко противопоставляя себя «традиционным религиям», в целом довольно «снисходительно» относится к атеизму, подчас даже оценивая себя как «творческий атеизм». Дескать, научный атеизм просто отрицает существование Бога, творческий атеизм идет гораздо дальше, утверждая и освящая положительные ценности бытия. В этом смысле творческий атеизм якобы даже ближе изначальному откровению о Боге-творце, чем традиционные религии, которые превращают его в застывший образ и впадают в идолопоклонство. По утверждению новых сектантов, «Бог» превыше всякого образа Бога, всякой веры в Бога — и взрывает их изнутри, как бы требуя от истинно верующих постоянного творческого отрицания своей веры, «атеизма во имя Бога».

Вообще в идеологии сектантов много парадоксов, которые могут ошеломить религиозного человека, верующего «по старинке» — но эти парадоксы не должны смущать атеистов. Это парадоксы религии в век безбожия, когда она вынуждена приспосабливаться к научному мировоззрению, к материализму,— но остается враждебной ему, даже когда пытается говорить от его имени. Сектанты постоянно подчеркивают, что их религия признает права материализма, что она даже ближе материализму, чем идеализму или спиритуализму, потому что Бог, создав человека во плоти, дескать, освятил саму плоть. Язык, на котором говорят и пишут сектанты, действительно, не похож на тот крайне идеалистический, отвлеченный, напыщенный, велеречивый язык, которым пользовались мистики и спиритуалисты прошлых веков. Неосектанты охотно говорят о «низких» материях, употребляя в качестве «богословских» такие понятия, как «вещь», «кровь», «земля», «влажное», «твердое» «поверхность», «шероховатость» и др. (так, «шероховатость» это, по их определению, «Слово самой вещи, переходящее в бормотание, тайный Логос, данный нам в осязании»),

По утверждению сектантов, «только материалистический язык открывает религиозную истину, только на языке мира мы можем говорить о Боге». («Язык в поисках Слова»). Раз мир создан Богом, значит все устройство его — небо, отделенное от земли, суша, отделенная от воды, каждая вещь, отделенная от другой вещи,— все это не просто говорит о Боге, но само сказано им: все вещи мира — «слова Господни», и богословствовать — значит говорить на языке вещей. Соответственно и атеизм, говорящий о вещах без упоминания Бога, выражает волю самого Бога к «самосокрытию», поскольку он нигде не захотел показать себя миру как отдельное и чуждое существо, но явил себя сначала в логосе сотворенных вещей, а затем в логосе порожденной плоти («тварный мир» и «Сын человеческий»). Атеизм, по мнению сектантов, есть отвержение веры ради Веры, Бога ради Бога: хотя сами атеисты, дескать, и сознают только «отрицательный» момент своего «идолокрушения», но дело сектантов — выявить и следующий, «положительный» момент: обрести «Живого Бога» через отказ от мертвых, вымышленных, потусторонних богов.

Во время доверительных бесед сектанты неоднократно пытались уверить нас, что атеизм, который мы открыто исповедуем, есть тоже своего рода вера, и в каком-то смысле даже лучшая, более очищенная от натуралистических представлений об «особом богосуществе», чем ортодоксальное, церковное веро-исповедование. Таким сектантам, отрекающимся от вековых религиозных догм, чтобы спрятаться за чужой, враждебный им по духу атеизм, хотелось бы прямо сказать, откровенные церковники честнее вас.

Что касается современного атеизма, то его великая гордость состоит в том, что, в отличие от вольтеровского и фейербаховского атеизма, он никогда не хватался за религию, не пытался выдать себя за лучшую религию, чем предыдущие. И напротив, сектанты и мистики всех мастей издавна хватались за атеизм, пытаясь выдать его за разновидность новой веры. Точно так же и сектанты, рассуждая о том или ином конкретном предмете, вполне доступном научному пониманию и даже обыденному сознанию, вроде «готовки щец», непременно стремятся притянуть к нему столь дорогое им понятие религии. Парижские реформисты луи-блановского направления говорили коммунистам, последователям Маркса и Энгельсу «Стало быть, атеизм это и есть ваша религия!» Примерно то же, повторяя зады социал-реформизма, твердят нам современные сектанты, на что мы отвечаем: «нет, это вам человек без религии представляется каким-то чудовищем, для нас же очевидно, что вы готовы и последовательный атеизм, отрицающий вас, принять под свое благословение». И чем безнадежнее дела религии, тем отчаяннее пытается она «зацепиться» за атеизм, выдать его сознательное отрицание Бога за бессознательное внушение новой, очищенной веры.

Важная особенность нового сектантства — его обращение к повседневной действительности. Если религиозные и мистические учения прошлого всячески подчеркивали свое неприятие «мирской» жизни, то сектантство наших дней, приспособляясь к запросам современников, утверждает, что религиозный опыт ничем принципиально не отгорожен от будничного. Ихпредметы совпадают: дом, быт, работа, дети, природа,— различается лишь степень «интенсивности». Религиозный опыт придает всему конкретному, что переживается в будничном опыте, абсолютное измерение, соотносит каждую единичность — с Единым. Если это условие интенсивности выполнено, то, живя в обычных условиях, занимаясь обычными делами, мы осуществляем всю полноту «религиозного служения».

Такая позиция выгодна для сектантов, поскольку позволяет привлечь к себе как можно больше людей, вовсе не желающих порывать со своим привычным образом жизни. И вот сектанты говорят им: «принесите религию в ваш дом, освятите ею ваш быт, ваши отношения с близкими. Не надо ничего менять — важно лишь углубить до абсолютной основы свое существование». И вот уже человек, жарящий на кухне рыбу или глядящий от скуки в окно, начинает чувствовать «значительность» своего существования. Он становится «пищесвятцем» или еще каким-нибудь «окномыслом» — новейшие секты образуются вокруг чего угодно, выдают любую вещь за новонайденный Абсолют, за откровение новой веры. Отсюда все эти многочисленные «домовитяне», «вещетворцы», «ликованцы», «болесвятцы» — все они находят свой узкий сектор реальности и сразу же образуют в нем отдельную секту. Так мир «сектируется», разбивается на секты, вместо того, чтобы переживать его во всей полноте, в сознании своей личной причастности ко всему происходящему на свете.

Впрочем, само название «секта» не всегда уместно по отношению к тем религиозным образованиям, о которых идет речь. Только в отдельных случаях они устанавливают твердый регламент совместной религиозной жизни, достигают той организационной сплоченности, которая позволила бы однозначно определить их как секты. Сами сектанты, кстати, почти никогда так себя не называют, они предпочитают говорить «учение», «вера», «направление», «согласие», «сомыслие», «позиция», «версия». И в самом деле, в пестрой картине современных верований стоило бы выделить такие сектантские направления, которые, в отличие от собственно сект, можно было бы назвать «версиями». Версия — гораздо более размытое, неопределенное формирование верующих, чем секта. Это не столько реальная, сколько идеальная общность верующих, которая может даже не осознаваться ими,— своего рода религиозный тип, конструируемый его теоретиком или пропагандистом.

Например, поможенцы представляют собой пример именно «версионного» (а не чисто сектантского) движения — они никак организационно не объединены, наоборот, предпочитают изолированную и «случайную» деятельность. Однако у поможенчества есть свое «учение», свои теоретики, которые отмечают у ряда людей такие общие признаки религиозно-нравственного самосознания, как стремление оказывать посильную и ненавязчивую помощь ближним, способствовать ускорению некоторых естественных процессов в природе и обществе, не делая при этом плодов своей деятельности видимыми для окружающих, «добротворствуя украдкой» (их еще называют «воры навыворот», имея в виду сугубо тайную, анонимную манеру совершать благодеяния). Эти общие черты и позволяют выделить поможенчество как особую «версию», сектантское направление, хотя здесь и отсутствуют признаки секты как таковой — религиозной общины, имеющей особые организационные формы отправления ритуала.

Следует заметить, что значительную часть современного сектантского (в широком смысле) движения составляют не секты (в узком смысле), а именно версии, в которых верующие объединяются не столько горизонтальными социальными связями, сколько «по вертикали» — типом религиозного миросозерцания, обращенного «ввысь», к «небу». Это не реально действующие организации или коллективы, а идейно-духовные общности, состоящие из одиночек. Но от имени этих «многих одиночеств» выступает немалое количество всяких «мыслителей», «глашатаев», по милости которых создается иллюзия более тесного сплочения верующих, чем это имеет место в действительности. Это в своем роде «фиктивное сектантство», идеальная конструкция, которой в реальности соответствует определенное количество индивидов со сходными религиозными установками. Однако опыт показывает, что «свято место пусто не бывает» и там, где сегодня имеются в зародыше некие идеальные умозрения, завтра могут возникнуть реальные сектантские образования, если с самого начала не вести с ними последовательную идейную борьбу.

Вообще важно усвоить, что идейные позиции существуют в данном обществе столь же объективно, как и социальные роли. Один и тот же человек может не только пребывать в разных социальных ролях («отца», «мужа», «покупателя», «профессора», «депутата»), но и в разных идейных позициях. Ученый, приверженный принципам объективного исследования, может оказаться верующим. Естественнонаучный материализм может странным образом совмещаться с мистицизмом, а принадлежность к одной секте — с участием в другой. Именно такая «многовалентность» отличает мировоззрение некоторых представителей современной интеллигенции, включая и неосектантов. Например, нет ничего невероятного в том, чтобы один и тот же человек мог быть «пищесвятцем» и «ковчежником»: такие случаи двойной и даже тройной сектантской принадлежности встречаются довольно часто.

Для того, чтобы определить представительность данных позиций, их численное наполнение, необходимы конкретные социологические исследования, демографическая статистика. Однако возможно их чистое, внесоциологическое описание — как элементов идеологической ситуации, или частиц ментального поля. Одна позиция может быть представлена единичным человеком или миллионом людей — это социально значимое различие нейтрализуется в идеологическом описании.

Позиция, представленная только одним человеком,— каприз, фантазия, произвол гения или безумца; позиция, представленная миллионами,— класс, партия, фронт, союз. Но «мировоззренческая форма» существует сама по себе, так что в разные эпохи или в разных странах одна и та же позиция может быть достоянием масс или одиночек. Точно так же один человек может примыкать только к одной позиции — или сразу ко многим; это различие в своих крайних пределах дает личность фанатика или эклектика. Однако все эти различия не касаются идеологической сути самих позиций, а лишь их проекции на реальную действительность. Отношение позиции ко множеству людей — это социальный срез идеологии; отношение человека ко множеству позиций — психологический срез. 

Одна из особенностей нового сектантства — стремление приблизить религию к быту, внедрить в ход повседневной жизни. По мере того, как ослаблялось влияние церкви и традиционной обрядовости на верующих, их потребности в ритуале переносились на ближайшие предметы и процессы домашнего обихода: на приготовление пищи, ведение хозяйства, общение с близкими. Сюда перемещалось чувство священного, здесь обреталось некое подобие храма. Так возникли те религиозные умонастроения, которые с канонической, церковной точки зрения должны быть охарактеризованы как ереси, а с точки зрения научного атеизма представляют собой относительно пассивные разновидности нового сектантства.

Исключительное значение, например, придается процессу приготовления пищи, в котором будто бы происходит отделение чистого от нечистого, а значит, некое священнодействие. Да и потребление пищи рассматривается как акт религиозного смирения и приятия «от лица Дающего», хотя очевидно, что пищу эту «дает» себе сам вкушающий. Устанавливается совершенство неподобающее, торжественно-патетическое отношение к вещам, даже самым малозначительным. Оказывается, даже песчинка заключает в себе нечто богоподобное, а значит, вокруг нее может строиться целый ритуал восхваления, почитания, освящения. Или же человек тратит многие месяцы на изготовление одной вещи, которую мог бы свободно приобрести в магазине, — только ради того, чтобы «соединиться через нее с творящим своим существом». Наконец, дом объявляется не просто местом жительства, а «невольным и непредназначенным храмом», в котором совершается повседневное таинство жизни. Каждый дом — это, якобы, обитель «веселой Премудрости Божией», то «внутреннее, во что должно превратиться все внешнее, когда Бог приводит его к себе», а значит, прообраз райского загробного существования.

Нетрудно убедиться, насколько натянуты и фальшивы все эти «теологические» построения, насколько они противоречат здравому смыслу. Всему естественному, что происходит в человеческой жизни, эти секты придают сверхъестественный смысл, в сущности, совсем необязательный, легко упразднимый. В этом и состоит самый надежный методологический прием для критики «пищесвятства», «домовитянства», «вещетворства»: демонстрировать избыточность и несообразность их трактовок действительности. Пища не станет питательнее от «благоговейного» ее употребления. Мудрость не в том, чтобы считать премудрым само место своего обитания, а в том, чтобы на любом месте жить достойно, в ладу с о своей совестью, принося пользу и радость людям. Конечно, только включение в общий круг наших забот, в убыстряющийся ход общественной жизни может вывести религиозных «бытовиков» из тесной, замкнутой скорлупы их существования.

Источник: А.