К семинару "Алхимия финансов"

Золотой мальчик

Мартина («Марти») Сигела называли «золотым мальчиком» инвестиционной компании «Киддер, Пибоди» (Kidder, Peabody). Он пришел в фирму в 1971 году, сразу после окончания Гарвардской школы бизнеса — а к 1977-му уже был одним из директоров компании. Пост стал свидетельством признания того, что Сигел смог вывести второразрядную компанию в первые ряды нового бизнеса — защиты компаний, ставших объектами «недоброжелательного поглощения».

«Киддер, Пибоди» на Уолл-Стрит считалась компанией старой, аристократичной и консервативной. Дела шли ни шатко ни валко — в убытках не оставались, но и движения вперед как-то не наблюдалось. Сигел оказался именно тем, в чем так нуждалась фирма — «свежим ветром». У него не было «аристократических предрассудков» относительно разных типов сделок, и он был готов работать в тех сферах, которые только открывались.

Одной из таких сфер была сфера «недоброжелательных поглощений». «Недоброжелательное поглощение» (hostile takeover, более точный перевод — «враждебные поглощения», но в русском почему-то более принят термин «недоброжелательные») — захват контроля над публичной компанией путем скупки ее акций на вторичном рынке без согласия ее руководства.

Консервативные инвестиционные компании предпочитали никак не участвовать в делах такого рода, и уж тем более не представлять интересов «поглотителя»: это могло не понравится клиентам компании (а у ведущих инвестиционных фирм и клиенты входили в элиту американского бизнеса). Эта работа обычно доставалась фирмам «второй лиги», которые не боялись испортить свою репутацию.

Сигела все это не волновало. Он, правда, не пытался сломать предубеждения в отношении «захватчиков», но зато в сфере защиты «объектов поглощения» разработал несколько тактических схем, которые очень быстро принесли ему славу эксперта в этой области.

Одно из самых знаменитых изобретений Сигела — «золотой парашют». Этим заманчивым словосочетанием называется специальный контракт между компанией и ее высшим руководством, который гарантирует директорам и другим руководителям выплату очень значительных сумм в случае поглощения компании (то есть смены владельца контрольного пакета акций). Естественно, наличие такого контракта делает поглощение гораздо более дорогостоящим удовольствием, чем просто скупка нужного количества акций на рынке.

Клиентам «Киддер, Пибоди» Сигел обычно предлагал «специальный продукт для обороны»: тем компаниям, которые теоретически могли стать объектом поглощения, предлагалось заключить с «Киддер, Пибоди» специальный договор, по которому в случае необходимости клиенту будет предоставлена специально разработанная тактика обороны. Клиенты соглашались (а стимулировало их то, что по закону фирма, ставшая объектом поглощения, имеет всего семь дней на то, чтобы объявить о своих намерениях) — и платили за это. В конце семидесятых у «Киддер, Пибоди» было уже около 250 таких клиентов, каждый из которых платил несколько сот тысяч долларов в год за гарантии профессиональной защиты.

Слово «защита» здесь не имеет отношения к судебному процессу. Инвестиционная компания или банк, представляющая интересы «объекта поглощения», помогает ему либо этому поглощению противостоять — своими силами, или, например, найдя «белого рыцаря» (компанию, с которой «объект» может слиться добровольно), либо добиться оптимальных условий поглощения — самой высокой цены выкупа акций, гарантий для руководства и т.п. Главным конкурентом Сигела в выбранной им сфере была компания «Голдман, Сакс» (Goldman, Sachs) — один из лидеров Уолл-Стрит. И потому Сигел ужасно любил отбивать у «Голдман, Сакс» клиентов. Тактика была простой: после того, как поглотитель объявлял о своих намерениях, у «жертвы» появлялся представитель «Голдман, Сакс» и заявлял, что поможет ей получить самую высокую цену за акции. А после него приходил Сигел и говорил: «Наймите меня. Я сделаю все, чтобы вы не потеряли независимости». Это работало — даже в тех случаях, когда выполнить обещания Сигелу не удавалось.

В 1977 журнал Business Week назвал Сигела «ведущим экспертом по защите при поглощениях». В «Киддер, Пибоди» его носили на руках, он пользовался личным покровительством Председателя Правления компании Ральфа ДеНунцио, который, будучи представителем «инвестиционной аристократии», свел Сигела с самыми значимыми фигурами в этом мире. К этому времени Сигел получал 100 000 долларов в год (что по тем временам было очень значительной суммой, особенно для человека, которому было всего 28); обзавелся кабриолетом «Альфа-Ромео», домом на популярном курорте Фаэр-Айленд и вообще наконец почувствовал, что работа приносит не только удовлетворение, но и деньги.

Но деньги эти платили вовсе не за «красивые глаза» (хотя Сигела действительно считали очень привлекательным в физическом плане человеком: тот же Business Week писал, что «он волнует так же, как Грета Гарбо»): он зачастую работал по 100 часов в неделю и лично звонил нескольким сотням клиентов в год. Изменения происходили и в его личной жизни. Конец семидесятых помимо всего прочего был отмечен появлением на Уолл-Стрит первых женщин на «мужских» должностях. Сначала этому сопротивлялись, потом это стало модным. Своя «звезда» была и в «Киддер, Пибоди»: Джейн Дэй Стюарт — белокурая, изящная, стильная и очень умная выпускница Школы бизнеса округа Колумбия.

Все было спокойно, пока Джейн Дэй не разошлась со своим мужем. Сигел, ни в чем не замеченный после тихого развода со своей первой женой, певицей Дженис, не устоял. И хотя «служебные романы» на Уолл-Стрит были очевидным табу, ДеНунцио никак не отреагировал на сообщение о том, что между Сигелом и Стюарт что-то есть (мало кто знал о том, что у его сына Дэвида в это время тоже был тщательно скрываемый роман с сослуживицей). В начале 1979 Марти и Джейн Дэй играли в теннис, летом уже жили вместе, а в начале 1981 тихо поженились и начали строить планы покупки нового дома и прочих усовершенствований быта, доступных молодым преуспевающим финансистам. Пока все было хорошо.

"Русский"

На Уолл-Стрит у Ивана Боэски (я решил, что буду называть его «Иваном», хотя английское Ivan на самом деле читается как «Айвэн») была слава человека умного, удачливого, агрессивного, неприятного и непонятного. К началу восьмидесятых он стал одним из ведущих спекулянтов, которого на рынке побаивались: было известно, что если Иван чего захочет, то ни перед чем не остановится.

Ну вот, опять у меня проблемы со словами. Боэски был не просто спекулянт, он был «арбитражер» (arbitregeur или просто arb). В принципе, в России арбитражем принято называть такие сделки, когда прибыль извлекается из разницы цен на разных торговых площадках. В Штатах же сложилось так, что именно те люди, которые играли на ценах разных рынков, в семидесятые нашли для себя новую нишу: спекуляции с бумагами компаний, ставших объектом того самого «недружелюбного поглощения», — так называемый «рисковый арбитраж». С точки зрения законов рынка очевидно, что если кто-то хочет скупить на открытом рынке ощутимый пакет акций компании, он должен предложить цену выше, чем текущий курс. На этом «арбы» и играют: они пытаются угадать, какая фирма станет мишенью в следующий раз, и скупить ее акции подешевле, чтобы потом продать «поглотителю» задорого. Риск очень велик, но если угадаешь, то и прибыли будут огромными.

Русским он на самом деле не был, хотя все звали его именно так: Боэски-папа приехал в Америку в 1912 году из какого-то Богом забытого еврейского местечка и обосновался в Детройте, где постепенно создал сеть баров под названием «Медные перила». Бизнес респектабельностью не отличался: в борьбе с конкурентами пришлось завести и topless-официанток, и стриптиз. Так что младший Боэски предпочитал не рассказывать, чем занимается его отец. Его друзьям было известно, что он вообще часто врет во всем, что касается его прошлого: рассказывает, что учился в престижной частной школе и Гарвардском университете, чего на самом деле не было, и т.д. и т.п.

На самом деле он начал работать чуть ли не в 13 лет, продавая на улицах мороженое, а в школе отличался вовсе не академическими успехами, а победами в соревнованиях по вольной борьбе. Несколько лет его жизни полностью покрыты мраком: тогда он был в Иране, а вот чем там занимался — неизвестно. Иногда сам Боэски то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что был тогда агентом ЦРУ. Что у Боэски было — так это умная и элегантная жена Сима, дочь богатого детройтского риэлтера. Именно ее родители дали Боэски и большую часть денег, нужных для открытия собственного дела.

Свою первую фирму — Ivan F. Boesky Co. — он основал в 1975 г. после серии не впечатляющих экспериментов в разных финансовых компаниях. Стартовый капитал составлял всего 700 000 долларов — но Боэски, до того никак не проявлявший своих талантов, за 6 лет увеличил его до 90 миллионов. Его отношения с инвесторами были очень даже интересными: он отдавал им 55% прибылей, но при этом требовал, чтобы за их счет покрывалось 95% убытков. Но зато он работал как минимум по 12 часов в день и почти никогда не брал выходных. В крайнем случае мог день-другой поработать в «домашнем офисе»: специальном здании, построенном на территории его огромного поместья в округе Весчестер и оборудованным всеми мыслимыми телекоммуникационными приспособлениями. Его жена смеялась: «Представьте себе, он всегда надевает официальный костюм, если собирается на пару часов пойти в «контору», расположенную на его собственной земле!».

Естественно, того же Боэски требовал и от своих сотрудников. Он приезжал в свой офис к 7 утра, и отсутствие там к этому моменту кого-нибудь из подчиненных всегда было поводом для чудовищного скандала. Ему была отвратительна сама мысль о том, что люди могут пойти куда-нибудь поесть: он предпочитал оплачивать все счета за еду, доставляемую в офис (не забыв, правда, ввести лимит в 5 долларов на человека). Если Боэски не собирался приезжать в офис с утра, он начинал звонить уже в 7.01 — и звонил каждые полчаса.

Однажды он позвонил в тот момент, когда в здании была пожарная тревога, и никто в течение долгого времени не подходил к телефону. На следующий день на столах всех сотрудников появились записки: «Вчера я позвонил сюда в 15.15. Телефон прозвонил 23 раза. Я понял, что в этот момент была пожарная тревога. Я ни в коем случае не хочу подвергать ваши жизни опасности, но я выражаю свою особую признательность тем, кто остался на месте». Боэски всегда считали человеком странным: удивляли и внезапно вспыхивающие симпатии и антипатии, и манера доводить подчиненных криком до полуобморочного состояния, и его бытовые привычки. Он всегда носил черные костюмы-тройки («мне и без того приходится принимать слишком много решений, чтобы думать еще и о том, во что сегодня одеться»). Всегда ездил на наемном лимузине с водителем (а это вам не Москва: в Америке такое себе очень мало кто позволяет) и всегда патологически мало ел, изводя этим любого человека, в силу необходимости оказавшегося с ним за одним столом. И еще он очень любил задавать людям странные вопросы по телефону.

В 1981 Боэски решил воспользоваться благоприятным для таких действий налоговым режимом и ликвидировал свое участие в Ivan F. Boesky Company. Взамен была создана Ivan F. Boesky Corporation, в которую он смог привлечь около 40 миллионов долларов капитала инвесторов. Система отношений с инвесторами была все та же: доля причитающихся им прибылей была много ниже, чем оплачиваемых ими убытков. Но никто не жаловался: все равно были «в плюсе».

Сотрудникам обеих фирм от этого проще не стало: Боэски расставлял их, как шахматные фигуры на доске, а они зачастую не могли понять, чего же от них ждут. Однажды один из ведущих трейдеров Боэски Лэнс Лессман по какому-то делу позвонил ему вечером домой. К телефону подошел старший сын Ивана — Билли. Лессман, измученный бесконечными придирками и чудовищным количеством работы, пожаловался Билли на то, то Боэски-старший выжимает его до предела. «Вы должны понять нечто очень важное про моего отца, — сказал Билли. — Он совершенно, абсолютно, окончательно сумасшедший. Буйный сумасшедший».

Такой хороший Деннис

Дэннис Левайн был само очарование. Он всегда улыбался, всегда готов был говорить о том, что вас беспокоит, приносил всем кофе и делал комплименты в отношении галстуков. Может, он таким родился, а может, это было просто оружием в борьбе за выживание «в джунглях Уолл-Стрит»: у него хватало самомнения, но явно не хватало ума и знаний. «Хороший мальчик» из респектабельной еврейской семьи среднего достатка, Дэннис не мог получить — и не получил — «престижного» образования, что вкупе с отсутствием особого таланта инвестора или способного его заменить трудолюбия сделало его восхождение по служебной лестнице достаточно трудным.

Но зато он очень хотел быть богатым. И был уверен, что станет: по крайней мере, пообещал своей красавице-жене Лори, что к тридцати заработает первый миллион. Он учился в бесплатном бизнес-колледже «Барух» Университета Нью-Йорка, а после его окончания подал заявления о приеме на работу во все инвестиционные банки Уолл-Стрит — и везде получил отказ.

После новой серии попыток ему удалось устроиться в Ситибанк — в подразделение, которое занималось «консультированием корпораций в сфере международных финансов» и в работе которого он мало что понимал. Да особо и не старался — Ситибанк был для него лишь временным пристанищем, а коль скоро свободного времени было много, можно было подыскивать более перспективную работу в инвестиционной компании или банке. Когда в конце финансового года Левайну было отказано и в повышении по должности, и в повышении зарплаты, он недолго думая объяснил это антисемитизмом и снова разослал заявления в 25 банков.

На этот раз после серии собеседований его приняли в «Смит Барни» (Smith Barney) — но не в тот отдел, в который он рвался. Левайну очень хотелось работать в так называемом M&A (Mergers and Aquisitions) — отделе «слияний и поглощений», к ведению которого относятся и недоброжелательные поглощения. Он интуитивно чувствовал, что начинается эпоха, когда именно на этом фронте будут происходить самые интересные события. И именно здесь можно заработать самые большие деньги. Но в M&A его не позвали, а предложили должность «ассоциированного партнера» в отделе корпоративных финансов (такой отдел в инвестиционном банке обычно занимается вопросами, связанными с состоянием и перспективами акционерного капитала и рынка акций публичных компаний).

Чем дальше в лес, тем больше дров. Слишком многие из понятий, существенных для этой истории, в принципе не переводятся на русский. В общем, так: по словам самого Левайна, инвестиционный банк оперирует двоичной системой, в которой партнер (то есть совладелец банка) — это единица, а все остальные — нули. Поэтому за благозвучным словосочетанием «ассоциированный партнер» скрывается всего-навсего технический сотрудник, главное занятие которого — готовить материалы для партнеров, которые ведут переговоры с клиентами. Интересно, что Левайн — единственный из участников этой истории — уже после ее окончания написал автобиографическую книгу «Inside Out» (примерный перевод — «Наизнанку»). И мне безумно интересно было сравнивать, как одни и те же события описывают и участник, и «внешние» наблюдатели. Когда читаешь Левайна, кажется: ну какой молодец! Старался, рвался, пробивался, ночей не спал, жены неделями не видел — и достиг! А когда читаешь ПРО Левайна, становится ясно, что он никогда не любил своей работы — он хотел только заработать как можно больше денег в как можно более короткий срок. А здесь, как известно, все средства хороши. Тем более когда есть такое замечательное оправдание: «эти антисемиты с гарвардскими дипломами все равно никогда меня наверх не пустят, так я им покажу!»

Но пока Левайн проводил по 10—12—14—16 часов в день за своим столом в переполненной рабочей комнате, стоял в очередях в библиотеке за нужным номером Wall Street Journal (это была до-компьютерная эпоха) и всячески старался хоть чем-нибудь выделиться. И тут ему повезло: «Смит Барни» каждый год отправлял одного из молодых сотрудников в свое парижское отделение — в помощь работающим там партнерам. Сама по себе эта работа была очень тяжелой и не очень интересной, но зато человек, прошедший через такую «ссылку», мог сам выбирать, в каком отделе он будет работать дальше. И когда «командировку» предложили Левайну, он сразу же согласился — предварительно выторговав место в вожделенном M&A. Ему было всего 26, получал он 23 тысячи в год, но все еще был уверен, что миллион к тридцати заработает обязательно.

"Король - Солнце"

Майкла Милкена действительно часто называли «Король» — не из-за его богатства, а из-за его могущества. Всего за десять лет он создал принципиально новый рыночный инструмент — причем такой, с помощью которого у небольших компаний появилась возможность «покуситься» на столпы американской экономики и более или менее благополучно поглощать фирмы, в десятки раз более крупные, чем они сами.

Этим инструментом были так называемые «бросовые облигации» (junk bonds). До Милкена на рынке долговых бумаг все было ясно и понятно: два крупнейших агентства — Moody’s и Standard & Poor’s — за многие годы создали очень жесткую систему оценки надежности облигаций. Их мнение было решающим: если инвестор знал, что те или иные бумаги не входят в категорию «облигаций инвестиционного класса», он предпочитал с ними не связываться — несмотря даже на то, что эмитенты таких бумаг всегда предлагали по ним высокий доход. А классификация была построена на сумме формальных признаков, не последним из которых был возраст компании, и потому у небольшой или относительно новой фирмы не было никаких шансов «занять денег» (то есть разместить свои облигации) на открытом рынке.

Милкен изменил все. Он был совершенно уверен в том, что если людям объяснить, что высокодоходные «бросовые» облигации ничуть не более рискованны, чем низкодоходные бумаги «инвестиционного класса», — на рынке произойдет революция. Интересно, что он долгие годы боролся за то, чтобы эти бумаги перестали называть «бросовыми»: «высокодоходные» звучит куда лучше! Перестал он это делать, только попав на скамью подсудимых.

Для того чтобы это объяснять, существовала даже теоретическая база. Например, исследование В. Брэддока Хикмэна, который изучил рынок облигаций низких категорий надежности или вообще такой категории не имеющих, и пришел к выводу, что в долгосрочной перспективе доход от инвестиционного портфеля, составленного из этих облигаций, будет выше, чем от портфеля, состоящего только из высоконадежных бумаг. Даже с учетом того, что время от времени некоторые из эмитентов «бросовых» бумаг переставали выплачивать долги. Милкен провел и самостоятельное исследование на базе последних данных. Все сходилось. Вот оно — Эльдорадо. Надо только уговорить людей покупать эти бумаги — и тогда он сможет сделать с рынком все, что захочет.

Компания, в которой работал Милкен, — «Дрексель Бернхам Лэмберт» (Drexel Burnham Lambert) — с энтузиазмом отнеслась к инициативе молодого сотрудника. Оно и понятно: если Милкен способен продавать эти «бросовые облигации» в больших количествах, комиссионные фирмы тоже будут большими. А поскольку дело было новым, Милкену были предложены необычайно выгодные условия: он получал 35% прибыли, полученной «Дрекселем» в качестве комиссионных, и от 15 до 30% прибыли, полученной от обслуживания тех клиентов, которых Милкен «привел» в компанию (все это — помимо зарплаты, разумеется). По традиции, в американских инвестиционных банках зарплата сотрудников — это совсем не главный источник их доходов. Зарплаты обычно бывают довольно низкими, а самое важное — это «бонус»: часть дохода компании, распределяемая между сотрудниками по итогам финансового года. И вполне может оказаться так, что сотрудник, получающий гарантированные 30 тысяч в год зарплаты, по итогам года получит миллион.

Главный талант, которым обладал Милкен, — это талант «продавца». Его способность уговорить человека купить то, что он продает, казалась просто магической. И именно этот талант вкупе с уверенностью в том, что за высокодоходными низконадежными (по стандартной классификации) облигациями — финансовое будущее Америки, сотворил чудо: в конце семидесятых объем рынка «бросовых бумаг» удваивался каждый год. К 1977 году Милкен контролировал четверть этого рынка, а к 1983 — уже две трети. Сам он в 1982 заработал 45 миллионов долларов — на 95% за счет бонусов.

А начислять бонусы действительно было с чего, поскольку Майк сделал маленькое, но очень приятное открытие: если небольшая компания с не самой замечательной биографией всю жизнь жила в уверенности, что своих облигаций на рынке ей не продать, то в случае, если такая возможность вдруг представится, она готова заплатить за нее столько, сколько попросят. Обычная ставка инвестиционных банков за размещение выпуска облигаций составляла 0,875% от номинальной стоимости выпуска. Милкен понял, что многие готовы платить 2%, 3, 4, 5 — только продайте! Атака началась.

Появилась и новая возможность для маневра: в 1978 «Дрексель» позволил Милкену перевести отдел «высокодоходных облигаций» в Калифорнию (поводов было два: семейные обстоятельства Милкена и его уверенность в том, что в родном штате ему проще будет найти покупателей для этих бумаг). Ситуация была беспрецедентной: с самого начала века происходило стягивание инвестиционных компаний на Уолл-Стрит, но уезжать оттуда до тех пор никто не уезжал.

Обосновавшись в Беверли Хиллз, Милкен завел в офисе свои порядки: рабочий день начинался в 4.30 утра (7.30 по нью-йоркскому времени) и заканчивался в 8 вечера. Никто не выходил поесть — еду приносили в офис. Из офиса же забирали белье и одежду в стирку и чистку. Была организована специальная служба помощников, которые делали работу по дому, улаживали мелкие бытовые проблемы и даже водили гулять собак. Сотрудники должны были делать только одно — работать.

Сам Милкен покидал офис в рабочее время только раз в году: для ланча с женой в годовщину свадьбы. Ел за рабочим столом — гамбургеры, пиццу или крекеры. Не занимался никакими физическими упражнениями (это в Америке-то, помешанной на «фитнес»!). Большую часть «нерабочего времени» проводил в домашнем офисе. Терпеть не мог «кабинетов»: вся контора состояла из нескольких огромных залов, и в самом большом из них в перекрестье огромного стола в форме буквы «Х» восседал Милкен (за столом работала еще дюжина сотрудников). Все списки служащих калифорнийского отделения «Дрекселя» всегда составлялись строго в алфавитном порядке, и Милкен оказывался где-то в середине. Категорически требовал, чтобы его имя не упоминалось в ежегодном отчете «Дрекселя». Никогда не давал интервью журналистам. Покупал авторские права на все свои фотографии, сделанные в публичных местах (то есть запрещал их печатать). Не переносил табака, алкоголя, кофе, газированных напитков — и профанов. А его все рано называли «Король».

В начале восьмидесятых Милкен понял, что для его «Империи бросовых бумаг» открываются невиданные доселе перспективы: использование высокодоходных облигаций при «недоброжелательных поглощениях». И в самом деле: небольшая агрессивная компания вполне могла убедить окружающих (не без помощи Милкена, конечно), что, захватив какую-нибудь гигантскую корпорацию, она «все сделает хорошо» и будет вполне способна выплачивать долги. На рынке начался ажиотаж. Сформировалась каста «захватчиков корпораций» (corporate raiders, точный перевод — «налетчики»), которые сделали процветающий бизнес из того, что совсем недавно считалось непристойным занятием. Многие из них строили свои планы в расчете исключительно на то, что Милкен сможет продать их облигации — и он продавал. Вера в гений «Короля-Солнце» была настолько велика, что иногда для того, чтобы какое-нибудь предложение о «поглощении» было сочтено серьезным, не нужно было даже продавать эти облигации (то есть иметь «живые деньги» для скупки акций на рынке): «Дрексель» просто писал письмо о том, что он «совершенно уверен, что ему удастся организовать финансирование данной попытки за счет размещения высокодоходных облигаций» — и дело считалось решенным.

Ставки в игре были слишком высоки — и слишком трудно было преодолеть соблазн играть без правил. «Жадность — это нормально», — сказал однажды Боэски. Хищники вышли на охоту.

"Союз обиженных"

Шел «вечер знакомств» для молодых сотрудников Ситибанка.

Роберт Уилкис смотрел на толпу, которая заполняла огромный зал на верхнем этаже небоскреба Ситикорп, и думал о том, что никогда не видел в одном месте такого количества «белых англосаксонских протестантов» в возрасте от 23 до 28 лет с гарвардскими дипломами в кармане. Имеется в виду WASP — White Anglo-Saxon Protestant. Так в течение долгого времени определяли «стопроцентных» американцев. Теперь, в связи с торжеством идеи «политической корректности», словосочетание потеряло положительный оттенок.

Что, их тянет в инвестиционный бизнес тот же инстинкт, который заставляет лосося пробиваться вверх по течению реки во время нереста? Роберт только что удостоился чести пожать руку самого Роберта Ристона — президента Ситикорп, но тот вряд ли даже запомнил его лицо: он был слишком занят рассматриванием имени на значке следующего в очереди молодого сотрудника. Уилкису было неуютно: он чувствовал, что он «не отсюда». И вдруг Роберт заметил человека, который выглядел еще больше не на месте, чем он сам: высокого полного развязного парня, волосы которого были намного длиннее, чем нужно, а костюм был явно куплен «не в том» месте. Уилкис прочитал имя на нагрудном значке: «Дэннис Левайн», подошел к нему и спросил: «Что такой хороший еврейский мальчик делает в таком дурацком месте?». Они разговорились — и так началась дружба, в конце которой был самый грандиозный скандал на Уолл-Стрит со времен Великой депрессии.

В Ситибанке у Уилкиса явно было больше работы, чем у Левайна, и Дэннис часто заходил к нему среди рабочего дня, чтобы поговорить о том о сем — и обязательно ввернуть, что «нам придется самим пробивать себе дорогу, а эти антисемиты все время будут нам мешать». Уилкису всегда казалось, что в Левайне есть что-то трогательное — наивное желание, чтобы его все любили, и уверенность в том, что ему никто никогда не поможет. Так или иначе, они стали часто встречаться и после работы, и Дэннис раз за разом заводил разговор о том, что «он всегда знал, что на Уолл-Стрит есть одна истинная ценность — информация, и что бы нам ни говорили, все ее используют для того, чтобы делать деньги».

Гражданское законодательство США запрещает использовать в коммерческих целях (то есть для извлечения прибыли) «инсайдерскую» (внутреннюю) информацию — ту, которой обладают сотрудники компаний-эмитентов и тех банков и инвестиционных фирм, которые этих эмитентов обслуживают, и которая может повлиять на курс акций компании. Предполагается, что такого рода информация не может быть использована для совершения операций на фондовом рынке до тех пор, пока она не будет опубликована или иным способом доведена до сведения всех заинтересованных лиц.

По закону, Комиссия по ценным бумагам и биржам (Securities and Exchange Commission, SEC) имеет право наложить на лицо, совершившее такую операцию, штраф в размере трехкратной прибыли, полученной от нее. Уголовное преследование непосредственно за это действие не предусмотрено, но поскольку оно обычно сопровождается другими правонарушениями (прежде всего уклонением от уплаты налогов), расследование дела об инсайдерской торговле часто приводит к уголовным процессам и — в итоге — не только к штрафам, но и к тюремному заключению.

И вот однажды Левайн, уже перешедший к тому времени из Ситибанка в «Смит Барни», позвонил Уилкису на работу, назвал некую компанию и сказал: «Не задавай вопросов. Просто купи акции — и все». Уилкис купил бумаг на несколько сотен долларов — а через неделю они взлетели в цене. «Вот видишь, Боб, — сказал Левайн, — я собираюсь о тебе позаботиться». Надо сказать, что так дело впоследствии описывал сам Уилкис. У Левайна все получается наоборот: это Уилкис первым позвонил ему с «подсказкой», это Уилкис вымогал у него инсайдерскую информацию, это Уилкис первым открыл незарегистрированный счет в швейцарском банке и так далее. Даже в книге, которую Левайн написал уже после тюрьмы, под фото Уилкиса стоит подпись: «Боб Уилкис в гостях у нас в Париже в 1979 году. Именно тогда он решил открыть счет в Швейцарии». Впрочем, Левайн не отрицает, что сам он тоже открыл в это время швейцарский счет.

Так или иначе, кто бы ни сделал первую подсказку, на ней дело не кончилось. И у Левайна, и у Уилкиса был доступ к инсайдерской информации: через их фирмы проходило множество клиентов, и часто в банк попадали самые «горячие» сведения. И в конце концов они пришли к решению: коль скоро «все так делают» (то есть покупают и продают акции на основе инсайдерских сведений), то почему бы не делать и им? Главное — не попадаться, и поэтому нельзя не только совершать сделки от собственного имени, но и вообще проводить их с территории США.

Это может показаться излишним, но я хотел бы напомнить, что в США никто не совершает сделок на фондовом рынке за наличные и никто, кроме профессиональных торговцев, не проводит их самостоятельно. У любого человека, который хотя бы время от времени продает и покупает ценные бумаги, есть счет в брокерской конторе, которая и выполняет его поручения на покупку или продажу. Это вам не МММ на улице купить.

Левайн с Уилкисом «изучили проблему» и поняли, что проще всего — открыть счет в представительстве какого-нибудь швейцарского банка на Багамах (это дает двойную гарантию: и швейцарские, и багамские законы строго блюдут тайну личности клиента), и поручить банковскому менеджеру совершать сделки на фондовом рынке от имени банка. Еще лучше — создать компанию и открыть счет для нее. Они договорились о том, что ни один из них никогда не будет использовать информацию, полученную в собственном банке, — только ту, которую передал другой. А при передаче информации по телефону следовало пользоваться кодовым именем (почему-то Алан Дарби. Никто из них потом не мог вспомнить, откуда взялось это имя). Левайн признался, что уже провел несколько нелегальных сделок на базе инсайдерской информации и втрое увеличил свой стартовый капитал — 40 тысяч долларов. Но он недоволен тем банком, с которым вел дела еще с парижского периода своей жизни: там задавали слишком много вопросов. Поэтому в мае 1980 года Левайн слетал в Нассау (столицу Багам) и под именем «Мистера Даймонда» открыл счет в банке Лой (Bank Leu). При этом, хотя счет и являлся секретным и личность его владельца не подлежала разглашению практически ни при каких обстоятельствах, в банке пришлось назвать настоящую фамилию, оставить фотокопию паспорта и другие документы.

Личным менеджером Левайна был назначен Бруно Плетчер, которому впоследствии суждено было сыграть немалую роль во всей истории.

Уилкис открыл счет в багамском отделении «Креди Суисс» под именем мистера Грина. Тем временем Левайн как-то разговорился с одним из тех людей, с которыми он часто сталкивался по службе, — сотрудником инвестиционного банка «Уочтел, Липтон» (Wachtell, Lipton) Иланом Райхом — и навел его на любимую тему: «все пользуются, так не будем же дураками». Почувствовав интерес Райха, Левайн рассказал ему о «схеме», не называя имени Уилкиса, и предложил «делиться» информацией. За это Левайн будет совершать для Райха операции через свой счет — Райху вообще ничего не нужно предпринимать, только забирать деньги. Единственное, что заинтересовало Райха, — есть ли у Левайна другие источники информации. «А как же, — ответил Дэннис, который чувствовал себя почти Джеймсом Бондом и вовсе не собирался называть Райху имя Уилкиса (как, впрочем, и Уилкису — Райха). — Я тебе докажу».

Случай не заставил себя долго ждать. Уилкис, который к тому времени перешел в «Лазард Фрэc» (Lazard Freres), узнал, что «Эльф-Акитэн» (Elf-Aquitaine), гигантский французский энергетический концерн, намерен предпринять враждебное поглощение «Кер-МакГи» (Kerr-McGee) — крупной нефтяной компании, базирующейся в Оклахоме. Это было первое в мире поглощение с бюджетом больше миллиарда долларов. Это был на самом деле БОЛЬШОЙ секрет. Уилкису удалось даже скопировать документы с набросками инвестиционных стратегий, разрабатываемых его банком для «объекта поглощения». Когда Левайн рассказал и показал это Райху, тот был потрясен: было совершенно очевидно, что в скором времени цена акций «Кер-МакГи» резко пойдет в гору и заработать на этом можно очень много.

В итоге Райх, конечно, не устоял. Они с Дэннисом разработали специальный код для передачи информации на основе аналитических сборников Standard & Poor: Райх звонил Левайну в контору, представлялся как мистер Дэвис и говорил: «один, сто десять, четырнадцать». Левайн брал первый выпуск сборника, находил на 110-й странице четырнадцатую строку — и знал: вот она, фирма, которая скоро «будет в игре».

В своей книге Левайн дал отчет о многих совершенных по этой схеме операциях — и, надо сказать, иногда ему приходилось понервничать. Например, утром 24 сентября 1980 года он получил от Райха информацию о том, что «что-то происходит» вокруг страховой компании «Джефферсон Нэшнл Иншуэранс»: по всей видимости, готовится поглощение. Через пару часов — во время ланча — Левайн позвонил из телефона-автомата на Багамы и дал Плетчеру поручение купить акции этой фирмы на все деньги, лежавшие на счету (около 130 тысяч долларов), а также передал подсказку Уилкису.

В конце того же дня Райх позвонил снова. «Ничего не будет — сделка отменена», — сказал он. Левайн, по его собственным словам, почувствовал, что у него подгибаются колени: это были ВСЕ его деньги. А торги уже закончились, и сделать ничего было нельзя. Левайн честно передал дурную весть Уилкису и отправился домой — можно было только ждать и надеяться. Когда он после бессонной ночи вернулся в контору, делать он ничего не мог: сидел, глядя в бумаги, и ждал, пока начнется торговля. И снова позвонил Райх: «Оказывается, все в порядке». Левайн очнулся, подпрыгнул на стуле, позвонил Уилкису и вообще снова почувствовал, что живет. В этот же день было объявлено, что «Цюрих Иншуэранс» намерена поглотить «Джефферсон», — и акции мгновенно взлетели. На следующее утро Левайн отдал приказ продавать и в итоге получил рекордную на тот момент прибыль: 155 734 доллара (то есть больше ста процентов за два дня).

Так оно и шло. Левайн привлек еще одного «конспиратора» — Айру Соколова, который работал вместе с ним в «Смит Барни». Информация гуляла по кругу, и проигрывали члены «цепи» редко. Осенью 1981 Левайн перешел в компанию «Лехман Бразерс» на должность вице-президента с окладом в 50 000 долларов в год и обещанием бонуса в несколько раз больше, чем зарплата. К этому времени на его швейцарско-багамском счете было уже почти миллион долларов.

Друзья познаются в беде. Даже на Уолл - стрит

Джона Мулхерена считали одним из самых талантливых молодых брокеров. Его узнавали всегда и везде: ну кто еще, кроме Джона, мог носить разноцветные рубашки-поло и защитного цвета мятые штаны в этом мире полосатых костюмов? Это был его фирменный стиль — и он ни ради кого не намерен был от него отказываться.

Сам Мулхерен был мастером опционных стратегий и прославился тем, что, не имея никакого специального образования, создал одну из первых компьютерных программ для анализа рынка опционов. По Уолл-Стрит пошли слухи о «чудо-аналитике», и кончилось это тем, что Мулхерена пригласили в «команду первой лиги» — инвестиционный банк «Мерилл Линч» (Merrill Lynch) — и пригласил не кто-нибудь, а один из директоров, Дональд Риган, будущий руководитель аппарата Белого дома у президента Рейгана.

Мулхерену всегда хотелось быть богатым — но ему надо было, чтобы все знали, что он сделал это честным путем. И его карьера в «Мерилл Линч» оказалась одним из редких примеров того, что это все-таки возможно: здесь он стал мультимиллионером еще до того, как ему исполнилось тридцать. Он не отказывал себе в удовольствиях, которые можно купить за такие деньги, но твердо придерживался одного правила: если тебя просят помочь, помоги. И не задавай вопросов. К началу восьмидесятых Мулхерен уже не знал, сколько у него денег, — ими управляли его юристы. Он просто просил их сказать, если его расходы станут чрезмерными. Они этого ни разу так и не сказали.

Больше всего Джону нравилось быть «пугалом» фондового рынка: он обожал подначивать арбитражеров, которых называл «толстыми и ленивыми», и говорил, что ест их на завтрак. Любимым трюком был такой: Мулхерен начинал продавать или покупать большие пакеты каких-нибудь акций за пару часов до заранее известного времени какого-нибудь важного сообщения (например, о том, что сделка заморожена или, наоборот, разрешена антимонопольным комитетом). При этом он не знал, какой будет суть этого объявления и, соответственно, его последствия. Но все были уверены, что на самом деле он что-то знает наверняка, — и начинали действовать так же, как он. Мулхерен успевал совершить обратные сделки еще до ожидаемого известия — и тогда его суть его мало касалась. «Арбы» приходили в бешенство, но ничего поделать с этим не могли.

У Мулхерена было правило: никогда не обсуждать состояние дел с представителями инвестиционных банков. Он говорил: «Они вам или соврут, что для вас вредно, или дадут инсайдерскую информацию, что противозаконно». Не общался он и с прессой. Но вот с Боэски дело обстояло по-другому. С ним Мулхерен разговаривал практически каждый день, обсуждал ситуацию на рынке, рассказывал то, что знал. Джону очень хотелось понравиться Боэски — для него Иван был гением «бума поглощений».

А бум постепенно превращался в манию. Никто не мог спокойно смотреть, как другие делают деньги, — и огромные деньги! — покупая компании и затем продавая их. Когда Уильям Саймон купил «Джибсон Гритингс» в 1982 году, а полтора года спустя продал ее с прибылью в 70 миллионов (деньги, вложенные инвесторами, выросли в сто раз), Уолл-Стрит не могла успокоиться. Все вдруг поняли, что вполне можно купить компанию, потом быстро и резко сократить ее расходы (хотя бы уволив половину сотрудников), повысить таким образом коэффициент коммерческой привлекательности — и продать с огромной прибылью. А если у тебя нет своих денег — можно рисковать чужими, то есть стать инвестиционным банкиром, арбитражером или юристом.

В 1981, когда «Дюпон» за 7,8 миллиарда купил «Коноко» — девятую в списке крупнейших американских нефтяных компаний, — начался настоящий психоз. Несмотря на цену, значительно превосходившую все предшествующие случаи враждебных поглощений, на «Коноко» было четыре претендента: «Доум Петролеум», «Мобайл», «Сигрэм» и «Дюпон». И всем им были нужны юристы и инвестиционные банкиры в качестве советников. Практически все крупные банки Уолл-Стрит были так или иначе вовлечены в это дело.

А для арбитража история была просто мечтой: акции «Коноко» в мае, когда о поглощении объявила «Доум», продавались по 50 долларов. После атаки «Доум» они поднялись до 65 и продолжали подниматься до августа, когда «Дюпон» скупил-таки их по 98. Дело был верное, но даже здесь Боэски всех удивил. Он не упускал ни одной мелочи, он знал о сделке больше, чем фирмы, в нее вовлеченные, он нанял целую команду юристов, чтобы исследовать возможные препоны со стороны антимонопольного законодательства — и всегда оказывался на шаг впереди остальных. И когда Боэски решился — он швырнул в «Коноко» все деньги, которые у него были, и все, какие смог занять. Итог: Boesky Corporation на этой сделке удвоила свой сорокамиллионный капитал.

Может быть, после этого Боэски расслабился, может быть, ему просто не повезло — но вскоре он попал в историю, после которой надолго стал должником Мулхерена. В мае 1982 Т. Бун Пикенс, один из самых известных захватчиков — «рейдеров», объявил о намерении купить нефтяную компанию «Ситиз Сервис» (Cities Service). Неделей позже у него появился конкурент: чтобы избежать когтей Пикенса, «Ситиз Сервис» призвала на помощь «Галф Ойл» (Gulf Oil), которая в качестве «белого рыцаря» предложила $63 за акцию. Боэски бросил на рынок 70 миллионов долларов (почти столько, сколько составлял весь капитал его фирмы), скупил акции «Ситиз Сервис» и спокойно ждал развития событий. Лэнс Лессман, который руководил у Боэски аналитическим отделом, утверждал, что «эта сделка так надежна, что я бы даже своей бабушке ее посоветовал».

Странная на первый взгляд формулировка «почти столько, сколько составлял весь капитал его фирмы» — отражение того факта, что никто из профессионалов и мало кто из «серьезных любителей» не совершает спекулятивных операций целиком на свои деньги. Коль скоро акции покупаются в надежде на скорую перепродажу с прибылью, есть все резоны оперировать деньгами, взятыми в долг, — много ли там набежит процентов за несколько дней, да и за несколько недель! Для профессионалов установлены жесткие ограничения на долю привлекаемого заемного капитала — в разные годы для разных категорий фирм они колебались от 1:1 до 1:3 (заемных втрое больше, чем своих).

Вечером 6 августа (это была пятница) Боэски выглядел обеспокоенным: по бирже прошли слухи о том, что «Галф Ойл» выходит из игры, ссылаясь на проблемы с антимонопольным законодательством. Нью-Йоркская фондовая биржа уже закрылась, но на Западном побережье и внебиржевом рынке торги еще шли — и акции «Ситиз Сервис» за час упали на 10%.

Боэски решился: включил «громкую связь» и начал подстегивать сотрудников: «Включайтесь на полную!» Трейдеры лихорадочно пытались дозвониться до Сан-Франциско и Лос-Анджелеса в надежде найти покупателей. Но тут же по биржевому телеграфу пришло официальное сообщение о том, что «Галф Ойл» отказывается от сделки, — и желающие купить «Ситиз» мгновенно испарились.

Это было еще не все: тут же начали звонить кредиторы, требуя вернуть деньги, взятые Боэски на покупку акций. Ситуация становилась критической. У Боэски не хватило бы денег покрыть все обязательства даже в том случае, если бы он продал все имевшиеся у него акции других компаний. 20 миллионов были банковскими ссудами «до востребования» (call loans), то есть банки могли потребовать их обратно в любой момент. Кроме того, были и требования комитета Нью-Йоркской биржи и Комиссии по ценным бумагам и биржам (давайте будем называть ее SEC — по-русски это никак не сокращается, а полное название слишком длинное): нужно было привести дела в соответствие требованиям по балансу между собственными и заемными средствами, иначе фирму могли ликвидировать. Чем ниже падали акции — тем хуже становился этот баланс. Он провел переговоры со своими кредиторами, умоляя их не отзывать ссуды — они вроде бы поддались на уговоры, но не называли никакого конкретного срока. Боэски выглядел бледным, но спокойным. «Это игра, — сказал он Лессману. — Именно так оно и происходит».

В понедельник торги акциями «Ситиз Сервис» так и не открылись из-за огромного превышения предложения над спросом. Специалисты биржи не собирались начинать торговлю до тех пор, пока не станет ясно, по какой цене можно будет найти покупателей. А это зависело и от того, что будет делать Боэски: если он выбросит свои акции на рынок, цена рухнет. А сам Боэски знал: если цена будет ниже $30 за акцию, с ним будет кончено.

Торги открылись на 30 долларах ровно. Но Боэски не мог не продавать — на него давил биржевой комитет, угрожая ликвидацией, — и вынужден был просить помощи у Мулхерена. Тот не только купил большой блок акций, но и смог смоделировать серию сделок с опционами, которая привела показатели фирмы Боэски в норму и спасла ее от ликвидации. Кроме того, благодаря вмешательству Мулхерена Боэски не надо было продавать все акции «Ситиз» (если бы он это сделал, цена упала бы еще ниже).

Интересно, что в итоге вынужденный шаг оказался верным: через две недели «Оксидентал Петролеум» предложила по 58 долларов за акцию. Но Боэски, в итоге все равно потерявший 24 миллиона, чувствовал, что он перед Мулхереном в долгу: если бы тот не помог, Боэски был бы банкротом. Когда все кончилось, он позвонил Мулхерену и сказал: «Я просто не могу поверить, что ты сделал это для меня».

Однако Иван чувствовал, что больше он себе такого позволить не может, — тем более что его жена, Сима, вложившая много собственных денег в его бизнес, сказала, что она ничего подобного не допустит. Хорошо, сказал себе Боэски. Есть способы избежать риска и связанных с ним потерь. И позвонил Сигелу: «Привет, Марти. Почему бы нам не пообедать вместе?»

"Из лучших побуждений"

Сигел пребывал не в лучшем расположении духа. Да, он, конечно, был звездой — но в очень маленьком созвездии. У «Киддер, Пибоди» не было ни репутации, ни капитала для того, чтобы работать с крупными корпорациями.

Сигел видел, что, хотя его очень уважают как специалиста по поглощениям, самые выгодные дела все равно уходят к фирмам «первой лиги» — «Морган Стэнли», «Ферст Бостон» и другим.

По итогам 1981 года сумма его зарплаты и бонуса составила больше 600 тысяч долларов, но денег не хватало — «положение в обществе» требовало все новых затрат. Проработав несколько лет по сто часов в неделю, он чувствовал себя уставшим и периодически впадал в апатию. Начиная новое дело, мечтал только о том, чтобы оно поскорее кончилось.

Вот в таком состоянии Сигел и отправился на встречу с Боэски в Гарвардском клубе. Они поговорили о том о сем, Боэски в очередной раз позвал Сигела работать в свою компанию (он это делал регулярно, а Мартин регулярно отказывался), а потом перешел к разговору о финансовых проблемах Сигела. «Я для вас почти как консультант, — сказал Марти. — Вообще-то за это принято платить». «Нет проблем, — ответил Боэски. Давайте договоримся о цене. И если вы сможете рассказывать мне о том, какие ситуации возникают на рынке, я готов платить и за это».

Нет никаких сомнений в том, что Сигел понял, что речь идет о передаче инсайдерской информации. В душе у него что-то дрогнуло, но он ничего не сказал Боэски. Они договорились, что обсудят размер «бонуса» в конце года, и на этом разговор о делах закончился. Возможность оказать Ивану услугу появилась довольно скоро. В августе 1982 года компания «Бендикс» (Bendix) объявила о намерении поглотить «Мартин Мариэтта» (Martin Marietta), и та пригласила Сигела для организации защиты. Сигел решил пустить в ход свою фирменную стратегию «Пэкмэн», названную так по популярной компьютерной игре: и в игре, и на Уолл-Стрит суть заключается в том, что объект нападения поворачивается лицом к «агрессору» и нападает сам. Вообще-то стратегию изобрел не Сигел, но именно он ввел ее в практику поглощений.

Пока Сигел и представители «Мартин Мариэтта» отрабатывали свои планы, Марти подумал, что ситуация просто идеальна для Боэски: когда предпринимается попытка поглощения, курс акций «поглотителя» падает. Но Сигел-то знал, что как только «Мартин Мариэтта» объявит о том, что она сама намерена скупать акции «Бендикса», его бумаги моментально пойдут в гору. В общем, он позвонил Боэски и сказал: «Мы тут кое-что придумали наcчет дела «Мартин Мариэтта». Так что покупайте «Бендикс»». Согрешивший ангел низвергся с небес на землю.

В конце года Сигел позвонил Боэски, чтобы обсудить «бонус». Сошлись на 150 000 долларах, но Сигел потребовал наличных. Боэски поупирался, но в итоге организовал передачу денег в лучших традициях худших шпионских фильмов: встреча в вестибюле гостиницы, курьер в темных очках с чемоданчиком, пароль «красный свет», отзыв «зеленый свет». А в чемоданчике в аккуратных упаковках лас-вегасского казино «Caesar’s Palace» — новые стодолларовые купюры...

Проблема была в том, что проблем на самом деле было две: с одной стороны, Сигелу нужны были деньги — и поэтому он передавал информацию Боэски; с другой стороны, ему нужна была информация — и на этот раз не для себя, а для «Киддер, Пибоди».

Руководство «Киддер, Пибоди» слишком поздно осознало, что поезд уходит: все инвестиционные банки открывали для себя новые сферы деятельности, а в «Киддер» по-прежнему вели дело по старинке. И все бы было ничего, но прибыльность традиционных операций (в первую очередь брокерских) неуклонно снижалась. Противостоять этому можно было, создав в банке отдел арбитража (то есть совершая операции не для клиентов, а для себя) — но президент «Киддер, Пибоди» Ральф ДеНунцио не соглашался на это слишком долго, а когда согласился, оказалось, что найти человека на роль руководителя отдела практически невозможно. В итоге этим руководителем стал Тимоти Тэйбор — человек, у которого не было никакого опыта в арбитраже, но была уверенность в том, что «не боги горшки обжигают».

По традиции, работа отдела арбитража в инвестиционном банке регулируется очень жесткими правилами. Главное из них — «китайская стена» между инвестиционными консультантами, которые работают с клиентами, и арбитражем. Кроме того, запрещаются сделки с бумагами тех компаний, которых в данный момент банк консультирует по конкретной проблеме. Сотрудникам отделов корпоративных финансов и «слияний и поглощений» категорически запрещено передавать информацию в отдел арбитража.

Тэйбор был назначен «консультантом» при трейдере Ричарде Вигтоне, и дело закрутилось. Но поскольку делать его никто не умел, Тэйбор и Вигтон просто копировали сделки тех клиентов «Киддер, Пибоди», которых считали самыми удачливыми спекулянтами. Ничего противозаконного в этом не было, но и хорошим вкусом такое поведение не отличалось. ДеНунцио решил, что поправить положение дел может Сигел — признанная звезда «Киддер, Пибоди» — и назначил его «советником» отдела арбитража. А что мог сделать Сигел, сам никогда спекулятивных операций не проводивший? Вот и пришлось — для того чтобы «оправдать доверие» — искать пути получения такой информации, которая помогла бы совершать прибыльные операции. И почему-то этой информацией всегда оказывалась та, использовать которую по закону было нельзя.

Так что поток пошел в обе стороны: что-то Сигел рассказывал Боэски, что-то Боэски ему. Естественно, были у Сигела и другие знакомые — например, Роберт Фримен из «Голдман, Сакс», у которого тоже было что рассказать. Вроде бы все были довольны — но сам Сигел чувствовал, что увязает в трясине.

Откуда берутся клопы

...А потом по Уолл-Стрит пошли слухи, что Сигел «слишком часто разговаривает с Боэски».

Вообще говоря, в том, чтобы «разговаривать», ничего криминального не было. Всем было известно, что «арбы» без конца звонят всем, кто может иметь хоть какую-нибудь информацию. А «все» стараются от них отделаться любыми способами.

Но в тот момент совершенно фантастическая «интуиция» Боэски уже стала поводом для разного рода спекуляций на тему того, что у него есть «не только мозги, но и уши», и что его кто-то наверняка снабжает информацией. Естественно, это все в какой-то момент достигло уже других ушей — репортерских.

Гром грянул 6 августа 1984 года, когда вышел номер журнала «Форчун» (Fortune) со статьей Гвен Кинкэд о Боэски и его «подвигах». Большая часть статьи была для Боэски вполне лестной, но где-то в середине стояла ужасная фраза: «Соперники Боэски иного мнения о его всеведении... Намекают на то, что он обычно играет на сделках, в которых участвуют «Киддер, Пибоди» или «Ферст Бостон»... Боэски яростно отрицает использование инсайдерской информации...» О том, что статья готовится, Боэски сказал Сигелу за несколько дней до ее выхода — предупредив, что там может быть негативный отзыв об отношениях между Боэски и «Киддер, Пибоди». Сигел решил, что надо заранее поставить в известность своего шефа — ДеНунцио, и рассказал тому все, что знал. ДеНунцио не был слишком уж обеспокоен, тем более что помимо «Киддер, Пибоди» в статье упоминался еще и «Ферст Бостон». И уж конечно он не спросил Сигела, правда ли то, что написано в статье.

Но сам Сигел чувствовал, что сбываются самые худшие его опасения и однажды его «конспиративные связи» с Боэски будут разоблачены — тем более что «профи» с Уолл-Стрит догадывались о большем, чем журналисты. Даже близкий друг Сигела — глава арбитража «Голдман, Сакс» Роберт Фримэн однажды предупредил его: «Марти, ты должен быть осторожен, Ходят слухи, что вы слишком близки с Боэски». «Я больше не разговариваю с ним, — вспыхнул Сигел. — Это все в прошлом».

Когда волнение, вызванное статьей в «Форчун», уже улеглось, Сигелу позвонила Конни Брук — репортер из «Атлантик», которая тоже готовила статью о Боэски, — и сказала, что намерена упомянуть Сигела как источник информации. Сигел понял, что надо бороться, и пошел к ДеНунцио с просьбой «сделать хоть что-нибудь». ДеНунцио сделал: юристы «Киддер, Пибоди» связались с коллегами из «Атлантик» и пригрозили судебным преследованием. В итоге Брук была предупреждена, что статья не выйдет, если из нее не будут сняты все упоминания о Сигеле. Брук протестовала, но безрезультатно. Сигел был полон решимости свести контакты с Боэски к минимуму. Он старался не звонить ему сам и избегал передачи любой информации — не только конфиденциальной. Но по мере того, как приближался конец года, Сигелу становилось все труднее и труднее заставить себя не думать о «бонусе» от Боэски. Хотя в 1984 он заработал в «Киддер, Пибоди» больше миллиона, денег все равно не хватало. И, в конце концов, Боэски получил десятки миллионов на информации Сигела — так зачем же отказываться от денег?

В итоге Сигел сказал Боэски, что тот должен ему 400 000 долларов, — и Боэски опять согласился, не торгуясь. Сигел приготовился к очередному «шпионскому спектаклю» с передачей наличных. На этот раз он ровно в 9 утра должен был войти в телефонную будку на углу 55-й Улицы и 1-й Авеню и сделать вид, что звонит. Курьер подойдет к будке, притворится, что ждет своей очереди, поставит чемоданчик слева от Сигела и исчезнет без единого слова. Сигелу все это крайне не нравилось, но выбирать не приходилось.

Он пришел на назначенное место гораздо раньше времени и решил выпить кофе в соседнем кафе. По маленькой площади кругами ходил человек, очень похожий на курьера. «Вот и хорошо, пусть подождет», — подумал Сигел, но тут увидел еще одного мужчину, который внимательно наблюдал за первым. Сигел испугался. Он сразу вспомнил рассказы Боэски про ЦРУ, свои недавние неприятности с прессой и решил, что лучше будет тихо уйти. Из офиса он позвонил Боэски и сказал, что передача не состоялась, потому что за курьером кто-то наблюдал. «Естественно, — ответил Боэски. — Я должен быть уверен, что деньги попали к тебе». Сигел уже готов был отказаться от денег вообще, но Боэски все же настоял на том, чтобы процедура была повторена — на этот раз успешно.

Сигел считал, что на этом все кончилось: дело сделано, деньги получены. Он практически отказался не то что встречаться с Боэски, но даже разговаривать с ним по телефону. И вот однажды, когда Боэски в очередной раз позвонил, а Сигел в очередной раз постарался от него отделаться, в голосе Ивана вдруг послышалась неподдельная грусть: «В чем дело, Марти? Ты никогда не разговариваешь со мной. Ты мне не звонишь. Я никогда тебя не вижу. Ты меня больше не любишь?»

Розовый замок

«Немедленно дайте мне Милкена!» — услышала секретарша знакомый голос в трубке и ответила, что Милкен сейчас занят. «Прекратите мне врать, — орал человек на другом конце провода. — Хватит мне этого дерьма! Скажите ему, чтобы он снял эту чертову трубку!»

Разумеется, это был Боэски. Все сотрудники калифорнийского офиса «Дрекселя» терпеть не могли оказываться между ним и Милкеном: Боэски орал и ругался, отказывался верить, что Милкен на самом деле занят, а если его все-таки не соединяли, звонил каждые две-три минуты, пока не добивался своего.

А звонить ему приходилось все чаще: к концу 1983 года он разговаривал с Милкеном 2—3 раза в день. Когда Боэски появлялся в своем нью-йоркском офисе в 7 утра, в Калифорнии было на три часа меньше — но именно в это время на работу приходил Милкен, и они начинали день с трансконтинентального разговора, который давал им приятное ощущение того, что пока все спят, они уже вышли на охоту. Охота была знатной: с деньгами Милкена за спиной Боэски становился все более агрессивным. Ему давно казалось, что роль арбитражера он уже перерос. Ему хотелось респектабельности — и он готов был за нее платить. Он даже говорил, что готов отказаться от классической (и всеми прочими осуждаемой) тактики «арбов» — «гринмейла» (greenmail), когда фирма скупает большой пакет акций некоторой компании в надежде на то, что компания в страхе перед враждебным поглощением предложит выкупить акции по более высокой цене. Мечтой Боэски было стать кем-то вроде «коммерческого банкира» — это куда более солидно, чем быть торговцем.

«Коммерческий банкир» (merchant banker) — британская параллель американского понятия «инвестиционный банкир» (investment banker). Боэски использовал британский термин потому, что в США нельзя быть «инвестиционным банкиром» без инвестиционного банка, а создать банк — значит поставить себя в жесткие рамки государственного регулирования банковской деятельности. Но — какой же банкир без денег. Какие-то деньги у Боэски были (на тот момент — около ста миллионов), но чтобы проводить широкомасштабные операции по поглощению компаний, этого было явно недостаточно. И «Дрексель» с его империей «бросовых облигаций» оказался превосходным источником недостающего капитала: Милкен заверил Боэски, что сможет собрать для него по крайней мере еще 100 миллионов путем выпуска долговых бумаг. Правда, за удовольствие приходилось платить, и недешево (точнее — 17% годовых), но Боэски был уверен, что «новые деньги» принесут ему такие прибыли, что выплата процентов труда не составит.

Первой из новых сфер, которые решил освоить Боэски, был «выкуп в кредит» — так называемый LBO. Мне никак ничего не удается поделать с тем, что русских терминов категорически не хватает для описания американских «игр». LBO (leveraged buy out) — это такая операция, когда человек или группа лиц покупает контрольный пакет акций компании на взятые в долг деньги — как правило, на тех условиях, что залогом под кредит будут сами покупаемые акции, а долг будет выплачиваться из доходов компании. Операция зачастую проводится высшими менеджерами фирмы с целью превратить ее из публичной в частную.

Каждый раз, когда Боэски приезжал в южную Калифорнию, он останавливался в отеле «Беверли Хиллз» — сентиментально-розовом здании сомнительной архитектуры, которое было одним из символов Голливуда. Гостиницу построили в тридцатые годы, и она очень быстро стала нервным центром «империи грез», куда регулярно приходили на ланч или обед те люди, которые на данный момент были «на коне». У бассейна призраки звезд встречались с живыми звездами: когда-то здесь сидела под зонтиком Грета Гарбо, не снимая платья плавала Кэтрин Хепберн, загорал Грэгори Пек; а теперь прыгал с мостика в воду Эдди Мерфи и потягивала коктейли Ким Бэссинджер.

Но для Боэски дело было не в звездах, а в том, что отель был ЕГО. Как и многое другое, он получил его от жены — Симы. Когда в 1979 умер ее отец, Бен Зильберштейн, большая часть принадлежавшей ему недвижимости была поделена поровну между Симой и ее сестрой Мюриэл. В отеле «Беверли Хиллз», который Бен купил еще в 1974, у каждой из сестер было по 47,5%, а остальные 5% были поделены между разными родственниками. Боэски тихо и особо не торгуясь начал скупать у них акции и к 1981 году получил контрольный пакет корпорации «Вагабонд», которая владела отелем как юридическое лицо. Большой прибыли «Вагабонд» не приносила, но у нее были реальные активы, наличные деньги и репутация консервативной компании — и Боэски решил, что она станет тем двигателем, с помощью которого он перейдет из разряда «торговцев» в категорию «магнатов».

Начались переговоры с «Дрекселем» об эмиссии облигаций. Помимо обычных 17% годовых для инвесторов (покупателей облигаций) «Дрексель» потребовал кое-что для себя: варрантов, дающих право приобрести акции «Вагабонда» (в случае, если Боэски преследовали бы неудачи, «Дрексель» мог вмешаться в управление компанией). Ну и комиссионные за размещение выпуска, конечно. Естественно, сделку заключал Милкен, но руководству «Дрекселя» она не очень понравилась: иметь в качестве клиента «арба» было слишком опасно в плане утечки информации. Исполнительный директор «Дрекселя» Фред Джозеф предупредил всех сотрудников фирмы, что обсуждение любых сделок с Боэски абсолютно недопустимо. Боэски недолго ждал случая попробовать, насколько прочна у «Дрекселя» «китайская стена»: он вскоре позвонил самому Джозефу с вопросом по делу, в котором «Дрексель» принимал участие. Джозеф сказал, что ничего не знает и позвонит позже — и позвонил, но уже после того, как интересующая Боэски информация стала известна всем. Боэски попробовал еще пару раз — но Джозеф был непробиваем, и Иван прекратил свои попытки. Да и много ли было в них толку, если он все равно получал информацию от Милкена.

После того, как Милкен организовал выпуск облигаций для «Вагабонда» (позже переименованного в «Носвью»), его финансовые отношения с Боэски развивались по нарастающей: сначала стодесятимиллионный выпуск долговых бумаг для «Боэски корпорэйшн», потом — операция с новой эмиссией акций английского инвестиционного фонда «Кэмбриан энд Дженерал Секьюритиз» (Боэски купил этот фонд для игры на европейских рынках), потом — 67 миллионов для «Фарнсворт энд Хастингс», багамской компании Боэски. Теперь практически весь капитал Ивана был «сделан» Милкеном. Но узнать, чего на самом деле стоит иметь Милкена у себя за спиной, Боэски только предстояло.

Царь Мидас наоборот

Финансист из Майами Виктор Познер был одним из первых «профессиональных захватчиков корпораций», и никто не сказал бы, что его действия улучшают общественное мнение об этой касте. Его обычной тактикой было купить в компании контрольный пакет, ограбить ее и гордо удалиться, предоставив остальным акционерам беспокоиться о дальнейшей судьбе их инвестиций.

Познер не закончил даже средней школы, что не помешало ему разбогатеть на операциях с недвижимостью в двадцатилетнем возрасте. Познера никогда особо не беспокоили правила и ограничения: он создал целую систему компаний, и все они финансировали друг друга, а в первую очередь — самого Познера и членов его семьи: все их расходы списывались на «корпоративные издержки», какими бы они ни были. Даже когда одна из основных компаний его группы — «Шэрон Стил» (Sharon Steel) за один год понесла убытки в 64 миллиона долларов, это не помешало Познеру получить в ней в качестве зарплаты почти четыре миллиона (а его сыну Стивену — 500 тысяч), не говоря уже об использовании яхты и самолета, принадлежащих фирме, для собственных увеселений. К 1984 году стало ясно, что во всех его компаниях дела идут все хуже и хуже, собрания акционеров не созываются, и Познер всеми силами пытается оттянуть предоставление отчетов в налоговую инспекцию.

Один из менеджеров «Дрекселя» сказал, что этот человек — Мидас наоборот: умудряется золото превращать в грязь. Однако «Шэрон» владела акциями 40 компаний, и Познер считал, что ее еще можно использовать для дела.

Познера привел к Милкену один из главных в «Дрекселе» «охотников за головами» (в смысле за клиентами) — Дональд Энгел. У Энгела на клиентов был нюх. Он знал про них все — и в первую очередь про их личную жизнь, проблемы с женами и любовницами. При этом не пытался осуждать или боже упаси шантажировать: нет, он честно признавался, что и сам не без греха. Он предпочитал людей маленького роста, несчастливых в браке и неуверенных в себе: именно таким, по его мнению, был идеальный материал для будущего «захватчика». В «Дрекселе» Энгела звали «старой сводней», но заслугам его приходилось отдавать должное.

Вскоре после того, как Энгел привел Познера в «Дрексель», тот понял, какие преимущества дают ему операции Милкена, и с самого начала деятельности «калифорнийского филиала» покупал размещаемые им облигации. В начале восьмидесятых Милкен был уверен, что Познер купит любой выпуск «не глядя».

Но просто покупать облигации Познеру было мало. Он все время искал новые объекты для поглощений, и одной из самых шумных его атак стала попытка захвата инженерно-строительной компании «Фишбах» (Fischbach), которую он хотел слить со своей «Пенсильвания Инжиниринг». К середине 1982 года он смог аккумулировать 5% акций «Фишбаха», подал в SEC форму 13-D и продолжал угрожать поглощением.

SEC, как вы, наверное, помните, — это Комиссия по ценным бумагам и биржам (Securities and Exchange Commission). А форма 13-D — один из главных инструментов регулирования фондового рынка. Любой инвестор, аккумулировавший пять или более процентов акций какой-либо компании, обязан заполнить эту форму, что немедленно предается огласке упомянутой Комиссией. Это делается с целью защиты интересов мелких инвесторов, которые таким образом получают информацию о действиях инвесторов крупных, что служит достижению максимально возможного равноправия субъектов рынка. Более того: инвестор, подающий форму 13-D, обязан объяснить свои намерения, в том числе и то, намерен ли он продолжать скупать акции. Очень часто после того, как становится известно о том, что эта форма была подана по акциям какой-нибудь компании, цена этих акций начинает стремительно расти: инвесторы предполагают попытку поглощения.

Включение в форму 13-D заведомо ложных сведений является преступлением. Однако «Фишбах» внезапно решил бороться и начал угрожать Познеру судебным преследованием по факту нарушения антимонопольного законодательства. Познер вынужден был подписать «соглашение о приостановлении действий», о котором позже горько пожалел. В соответствии с соглашением, он обязался не покупать акций «Фишбаха» до тех пор, пока кто-либо другой не объявит о попытке поглощения или не подаст форму 13-D, свидетельствующую о том, что в одних руках находится 10 или больше процентов акций «Фишбаха». Познер обратился к Милкену за организацией финансирования: он был уверен, что так или иначе проблема «соглашения» будет решена, и хотел, чтобы Милкен организовал для него выпуск облигаций. И действительно — в декабре 1983 страховая компания «Экзекьютив Лайф» (Executive Life) объявила, что она владеет 13 процентами акций «Фишбаха». Этого было вполне достаточно, чтобы освободить Познера от всяких обязательств — ведь никому не было дела до того, что исполнительный директор «Экзекьютив Лайф» Фред Старр был одним из самых «верных» клиентов Милкена, и его просто попросили об одолжении, зная, что игра здесь беспроигрышная.

Однако и Милкен, и Познер ошиблись. Ошибка была чисто технического плана, но делала всю комбинацию бессмысленной. Никто не вспомнил о том, что в силу особенностей отчетности страховых компаний они заполняют форму 13-G в той ситуации, когда все остальные подают 13-D. За эту букву и зацепился «Фишбах», заявив, что соглашение остается в силе. Все понимали, что по этому поводу можно спорить — но пока дело будет рассматриваться в суде, «поезд уйдет». И тогда Милкен решил взять дело в свои руки и позвонил Боэски. Боэски был проинструктирован, что он должен — ДОЛЖЕН — купить большой пакет акций «Фишбаха», причем медленно, частями, чтобы не привлекать ненужного внимания. Милкен заверил Боэски, что готовится поглощение и Боэски ничем не рискует. Ну а если вдруг что-нибудь пойдет не так, Милкен возместит ему убытки.

Такое соглашение (которое фактически является вариантом «временного помещения средств» — по-английски «parking») является столь же противозаконным, как и использование инсайдерской информации: любой инвестор, действующий в чужих интересах, обязан об этом объявить, в том числе и из соображений налогообложения. Боэски скупил около 10% акций и подал форму 13-D. Потом он купил еще 145 000 акций — на этот раз у Милкена. Но несмотря на то, что рынок внимательно следил за всеми движениями, цена акций «Фишбаха» начала падать (возможно, просочились слухи о плохом финансовом положении компании), а убытки Боэски расти. Милкен продолжал уверять, что «он платит за все». Иван — зная, что всегда лучше иметь на руках документы — тщательно протоколировал все свои издержки по этой операции и в какой-то момент отправил Милкену письмо с описанием всех сделок и туманной фразой о том, что «было бы хорошо решить все проблемы, здесь описанные». Милкен быстро погасил часть своего долга, проведя для Боэски серию сделок с такими бумагами, где он сам мог регулировать разницу цен спроса и предложения.

Так или иначе, комбинация достигла своей цели: Познер был свободен. А Милкен продолжал помогать ему с финансированием, несмотря на громкие протесты Фрэда Джозефа. За 56 миллионов долларов, полученных от размещения облигаций, Познер скупил контрольный пакет «Фишбаха», а Боэски некоторое время спустя тихо продал свои акции на Лондонской бирже. Интересно было то, что он продал их по цене выше рыночной, и те, кто это заметил (а такие нашлись только в «Дрекселе»), недоумевали: ясно, что кто-то пообещал Боэски оградить его от потерь. Но кто бы это мог быть? Задать прямой вопрос Милкену никто не посмел.

Без рекламы нет процветания

Калифорнийскому отделению «Дрекселя» мало было просто зарабатывать деньги: Милкену очень хотелось общественного признания, хотелось, чтобы его считали «пионером» и «отдавали должное». Он, например, долгие годы боролся со словосочетанием «бросовые облигации» (junk bonds), настаивая на термине «высокодоходные облигации» (перестал он это делать только на скамье подсудимых).

Инструментом для формирования общественного мнения стала конференция по этим самым «высокодоходным» облигациям, которую «Дрексель» ежегодно устраивал в отеле «Беверли Хиллз». Когда-то — в начале семидесятых — ее придумали для того, чтобы свести вместе потенциальных эмитентов облигаций и их потенциальных покупателей, а в качестве «катализатора» желаемой реакции использовали тех, кто уже через этот процесс прошел и остался доволен. Практики и теоретики делали доклады, прочие присутствующие их обсуждали — и в итоге американское финансовое сообщество чем-то обогащало свои знания о долговых бумагах.

Долгое время все шло ни шатко ни валко (и, в общем, всем было скучно), но в какой-то момент за дело взялся Дональд Энгел, известный своим «специальным подходом» к клиентам. Он настоял на том, что у мероприятия должен быть «стиль»: в это понятие входила и организация конференции, и кухня, и развлечения. Дело пошло лучше: к 1984 году в ней участвовало уже 800 человек, и Энгелу удалось сделать так, что каждый из них получил то, что хотел, — настолько аккуратным было планирование и официальных заседаний, и встреч по «группам интересов», и даже рассадки по столам. В этом году «Дрексель» впервые заказал шуточный «рекламный» ролик, где Фрэнк Синатра агитировал за «бросовые облигации». Синатру также пригласили развлекать гостей за прощальным ужином: это обошлось организаторам в 150 тысяч, но зато все были потрясены.

В следующем году участников стало еще больше. Была разработана целая пропагандистская программа: представители ста компаний, выпустивших облигации, рассказывали о том, насколько краше стала после этого их жизнь, а покупатели облигаций — о том, какой огромный доход они получают на свои капиталы. Для конфиденциальных переговоров о грядущих сделках было выделено восьмое бунгало отеля (изрядных размеров здание с тремя спальными, гостиной, столовой и огромной террасой). Здесь не только работали: Энгел приглашал красивых молодых женщин — начинающих актрис и манекенщиц — для того, чтобы они развлекали гостей. Как — было делом личной договоренности, но проституток не пускали никогда.

Именно на этой конференции исполнительный директор «Дрекселя» Фрэд Джозеф рассказал об «открытии», сделанном командой банка: если одна фирма собирается поглотить другую, ей вовсе не обязательно иметь для этого деньги. Вполне достаточно будет того, что «Дрексель» напишет специальное письмо, в котором будет сказано, что «банк в высшей степени уверен, что указанной компании удастся собрать необходимую сумму путем выпуска облигаций». «В первый раз за всю историю рынка удалось уравнять компании в правах, — сказал Джозеф. — Теперь маленькие смогут атаковать большие».

Присутствовавшие задумались. Воображение большинства из них отказывалось осознать открывающиеся перспективы, которые одним казались радужными, а другим — чудовищными. Но все поняли, что американский финансовый мир меняется, и меняется быстро. На этой конференции на прощальном ужине пела Дайана Росс, а журналистка из местной газеты придумала для сборища название «бал хищников», которое «прилипло» к нему на долгие годы.  

Подарок из Каракаса

Ричард Дрю, вице-президент Отдела кадров инвестиционного банка «Меррилл Линч» (Merrill Lynch), был заинтригован письмом, лежавшим у него на столе. Письмо пришло с утренней почтой в этот самый день — 25 мая 1985 года — и было переправлено к Дрю из международного отдела.

«Сэр,

пожалуйста, примите во внимание, что два сотрудника вашего офиса в Каракасе торгуют с использованием инсайдерской информации. Копия этого письма с описанием их сделок уже направлена в SEC. Поскольку мы, клиенты, не получаем ничего от этого их знания, нам хотелось бы выяснить, кто должен контролировать сделки, которые проводят ваши сотрудники через свои счета. Чтобы помочь вам в расследовании, мы позже передадим вам имена этих сотрудников, написанные их собственной рукой».

В нижней части листа были два имени — Макс Хоффер и Карлос Зубиллага, номера их счетов в «Меррилл Линч» и приписка: «Мистер Фрэнк Гранадос был бы рад получить копию». Письмо было написано с множеством грамматических ошибок и стилистических неточностей, по которым Дрю понял, что английский язык для автора письма — не родной. Но ясно было и то, что этот автор достаточно компетентен: он знал номера счетов этих брокеров и то, что Фрэнк Гранадос был региональным директором по Латинской Америке.

Поскольку все брокеры, работающие в «Меррилл Линч», имеют право совершать фондовые сделки только через специальные инвестиционные счета в своем банке, Дрю затребовал копии проводок по этим счетам. Масштаб операций не впечатлял: сделки обычно совершались на несколько сотен долларов, редко — на тысячи. Однако несколько сделок показались Дрю подозрительными — названия фирм вызывали у него какие-то ассоциации. Он проверил по биржевым сводкам: так и есть! В пяти случаях Хоффер и Зубиллага покупали акции, которые через день-два после сделки резко поднимались в цене после объявления о попытке поглощения.

Дрю взял выписки с текущих счетов и обнаружил два странных перевода со счета Зубиллаги на счет Брайана Кэмпбелла — брокера нью-йоркского отделения «Меррилл Линч», которого Дрю знал лично. С чего бы это брокеру из Каракаса понадобилось переводить деньги брокеру в Нью-Йорк? Следующим шагом стала проверка личных дел всех трех брокеров. Оказалось, что какое-то время Зубиллага и Кэмпбелл вместе работали в международном отделе. Потом Зубиллагу перевели в Каракас, а Кэмпбелл позже ушел из «Меррилл Линч» в «Смит Барни».

Операции по инвестиционному счету Кэмпбелла выглядели еще более интересно: он совершил сделки со всеми теми подозрительными акциями, которые покупал Зубиллага, но на день раньше него. Проверка несовпадающих операций показала, что Кэмпбелл совершил еще несколько удачных покупок — слишком удачных, чтобы объяснить их простым везением. Похоже, дело и на самом деле было в использовании инсайдерской информации.

Дрю получил список клиентов, которых обслуживал Кэмпбелл — их было 35 — и список проводок по счетам этих клиентов. Ничто не привлекло его внимания, пока он не дошел до операций крупнейшего клиента Кэмпбелла — Багамского отделения одного из старейших банков Швейцарии — «Банк Лой» (Bank Leu). Все подозрительные сделки Кэмпбелла фигурировали в реестре этого банка, но здесь речь шла уже не о мелких суммах: банк обычно торговал лотами по 10 000 акций. Проверка времени сделок показала, что только в одном случае Кэмпбелл совершил операцию раньше, чем банк. Стало понятно, что Кэмпбелл копировал сделки своего клиента.

Зубиллагу и Хоффера вызвали в Нью-Йорк. Они ничего не пытались скрывать: Зубиллага рассказал, что они с Кэмпбеллом были друзьями, и тот часто звонил ему в Каракас и предлагал купить какие-нибудь акции. «Эти вроде выглядят неплохо, — говорил Кэмпбелл. — Наверное, тебе стоит их купить». В качестве компенсации за советы он хотел получать часть прибылей Зубиллаги — так и образовались странные переводы из Венесуэлы в Нью-Йорк. Больше ни Зубиллага, ни Хоффер, который от него получал информацию, ничего не знали.

Из «Меррилл Линч» их уволили: не за инсайдерскую торговлю (в ней они были неповинны, так как сам Кэмпбелл не был «инсайдером»), а потому, что правила «Меррилл Линч» запрещают скрытое владение акциями — именно так была истолкована дележка прибылями. И это было все, что «Меррилл Линч» мог сделать. Ричард Дрю позвонил в «Смит Барни», изложил суть дела и посоветовал провести расследование в отношении Кэмпбелла. Но уже стало ясно, что источник информации — тот неизвестный клиент, для которого совершает операции Банк Лой. А получить информацию от банка у Дрю не было никакого шанса: тот сразу же сослался бы на багамские и швейцарские законы о банковской тайне. Поэтому было решено передать дело в Комиссию по ценным бумагам и биржам (SEC).

Брокеры и клиенты

Гэри Линч был руководителем отдела расследований SEC всего четыре месяца. Гэри Линч не имеет никаких родственных связей с банком «Меррилл Линч». Инвестиционный менеджер Питер Линч, о котором «Ревизор» рассказывал в прошлом номере в рубрике «Гроссмейстеры», тоже не родственник ни Гэри Линчу, ни «Меррилл Линчу».

Тридцатипятилетний юрист, вся карьера которого развивалась в SEC, считался человеком холодным, замкнутым и целеустремленным. А целью, к которой он стремился, уже три года было разоблачение инсайдерских сделок. С тех пор как начался бум поглощений, их становилось все больше: практически перед каждым вторым поглощением совершались странные сделки, которые были бы совершенно бессмысленными, если бы не последующий рост цен. Соли на раны Линча подсыпала и апрельская статья в Business Week «Эпидемия инсайдерской торговли: SEC ведет заведомо проигрышную борьбу за прекращение злоупотреблений на фондовом рынке».

Поэтому дело, переданное из «Меррилл Линч», было очень даже кстати: появился некоторый шанс найти ту ниточку, за которую надо тянуть.

Сами по себе сделки Зубиллаги и Кэмпбелла Линча интересовали мало, но вот загадочный клиент «Банк Лой» — это было другое дело: многотысячные сделки, и примерно через раз — стопроцентные прибыли. Обнадеживало и то, что «Банк Лой» еще до этого фигурировал в двух расследованиях по поводу инсайдерской торговли (в которых, правда, доказать ничего не удалось).

Самым интересным было количество акций, по которым банк провел «суперэффективные» сделки: их насчитали 27. В большинстве известных случаев инсайдерской торговли их бывало лишь несколько, иногда просто одна. Фактически существовало лишь две категории людей, которые могли знать такое количество секретов: это юристы, специализирующиеся на корпоративном праве, и инвестиционные банкиры.

2 июля 1985 года было формально начато расследование по делу, которое в тот момент имело лишь номер — НО-1743, а позже превратилось в самый большой скандал на послевоенном американском фондовом рынке.

Линч вызвал Брайана Кэмпбелла повесткой в SEC и одновременно получил копию его торговых реестров и список телефонных звонков (из которого следовало, что Кэмпбелл звонил на Багамы практически каждый день). Кэмпбелл прибыл на допрос в сопровождении адвоката. Его заставили дать присягу и допрашивали три полных дня. Выяснилось, что в «Банк Лой» Кэмпбелл контактировал с чиновником по имени Бернар Мейер. В частоте телефонных переговоров ничего удивительного не было — «Банк Лой» был для Кэмпбелла настолько важным и прибыльным клиентом, что он даже приложил максимум усилий, чтобы переманить его за собой при переходе из «Меррилл Линч» в «Смит Барни». «Вам никогда не приходило в голову, что Мейер использует инсайдерскую информацию?» — спросил Лео Ванг, один из юристов отдела Линча. «Нет, ничего такого мне не было известно», — сказал Кэмпбелл, добавив, что он даже не подозревал ничего подобного.

Ванг попросил мотивировать самые подозрительные из сделок — те, которые были совершены перед объявлениями о поглощении и принесли Кэмпбеллу максимальные прибыли. Кэмпбелл безо всякого смущения сказал, что перед каждой сделкой он тщательно исследовал рыночные перспективы компании и принимал решения на основе собственных выводов. Он признался, что копировал некоторые сделки, проводимые Мейером, — но с его разрешения. На вопрос, зачем он перевел 10 000 долларов на счет Мейера, Кэмпбелл ответил, что это было возвратом частной ссуды, которую ему дал Мейер для какой-то сделки с недвижимостью.

Куда более неприятным оказался для Кэмпбелла вопрос о переводе денег в фирму «Би-Си-Эм Кэпитал Мэнеджмент» (BCM Capital Management). Он признался, что эта фирма была создана его другом, Кэвином Бэрри, и он снабжал Бэрри «подсказками» «Банк Лой». Ванг и Линч попробовали выяснить что-нибудь еще, но Кэмпбелл стоял как скала: «Ничего не знаю ни про какую инсайдерскую информацию, никогда ни о чем не догадывался, быть умным — это не преступление».

Линч чувствовал, что Кэмпбелл лжет. Уж не подозревать-то он никак не мог — профессионал все-таки, после второго столь счастливого «совпадения» должен был задуматься. Кроме того, Линч был почти уверен, что Би-Си-Эм — это аббревиатура из первых букв фамилий Бэрри, Кэмпбелла и Мейера, а это свидетельствовало о куда более тесных отношениях, чем обычно бывают между брокером и клиентом. Однако было ясно и то, что по-настоящему ценной информации ни от Кэмпбелла, ни тем более от Бэрри не получить — вряд ли они знают имя таинственного клиента «Банк Лой», который скорее всего и есть владелец инсайдерской информации. Значит, дальше дорога ведет в банк. А вокруг банка — почти неприступная стена из законов о банковской тайне.

Первый звонок

Юристы SEC решили начать с самого простого — позвонить Мейеру и попробовать с ним поговорить. Позвонили. Задали вопрос о сделках все с теми же 28 акциями. Мейер особо не удивился — Кэмпбелл рассказал ему о допросе — и попытался потянуть время, заявив, что может дать информацию только в том случае, если в банк будет направлен официальный запрос. Однако чувствовал себя Мейер отвратительно. Он знал, что нарушил требования клиента, для которого эти сделки совершались: провел слишком много операций через одного брокера, сам покупал эти же акции и разрешал это делать Кэмпбеллу. Однако связаться с клиентом он не мог — связь была односторонней, и клиент с кодовым именем «мистер Даймонд» всегда звонил сам.

Клиентом был Дэннис Левайн.

Когда через несколько дней после звонка из SEC Левайн позвонил в банк по какому-то делу, Мейер уже был почти в истерике: на его столе лежал запрос из SEC с требованием предоставить информацию по 28 сделкам. Договорились, что Левайн в выходные приедет на Багамы, чтобы вместе решить, как поступать дальше.

Прежде чем ехать, Левайн позвонил Боэски и сказал, что у его друга «мелкие неприятности с SEC». «Ерунда, — отозвался Боэски. — Пусть наймет Харви Питта — он меня вытащил из сотни таких дел». После этого Левайн связался с Уилкисом и рассказал ему, какой оборот принимают события. Уилкис очевидно испугался. «Ты наймешь Питта?» — спросил он Левайна. «И не подумаю. Пусть его наймет банк и выкручивается как хочет. Нам с тобой не о чем беспокоиться», — ответил Левайн, хотя сам прекрасно знал, что беспокоиться есть о чем: SEC в своем запросе потребовала представить полную информацию по всем сделкам — включая то, для кого они проводились. Правда, в этой ситуации банк мог либо сказать, что играл для себя, либо просто констатировать факт, что сделки совершались для клиента. Об имени клиента пока речи идти не могло. Однако для Дэнниса в принципе более предпочтительным был первый вариант, и поэтому он решил, что попытается уговорить Мейера дать именно такой ответ. Тогда надо будет подобрать какие-нибудь данные, которыми можно будет мотивировать сделанный выбор. И пусть все думают, что Мейер — гениальный спекулянт.

С этой идеей он и приехал на Багамы. «Послушайте, ребята, — сказал он Мейеру и его коллеге Плетчеру. — Если вы скажете SEC, что покупали акции для инвестиционного портфеля банка, а выбирали их на основе анализа рынка, SEC никогда не сможет доказать обратное».

Но и надеяться на то, что SEC легко в это поверит, тоже не приходилось.

Не можешь посадить играющего — посади вистующего (правило «жлобского» преферанса)

Конечно, скандал на Уолл-Стрит был страшный. Конечно, Левайна на следующий день выпустили под залог (в 5 миллионов долларов). И, конечно, какое-то время он старался делать вид, что «не понимает, о чем идет речь» и надеется, что «это досадное недоразумение скоро прояснится». Однако у него не было ни малейшего шанса играть в эту игру долго. SEC и прокуратура предали гласности достаточное количество информации, а то, чего они говорить не хотели, пресса раскопала сама. Журналисты добрались даже до Мейера в Швейцарии в надежде вытянуть из него какие-нибудь пикантные подробности отношений «мистера Даймонда» с «Банк Лой».

Но самый серьезный удар по уверенности Левайна в том, что «удастся проскочить» или по крайней мере не потерять лица, нанес его собственный адвокат Артур Лайман. Лайман получил от SEC копии практически всех документов, которыми комиссия располагала к этому времени. Стало понятно, что банкиры рассказали все, что могли, и некоторое количество того, чего не могли (то есть просто не знали). Адвокат пришел к Левайну и сказал: «Дэннис, я не думал, что будет так плохо. Они просто преподнесли тебя следствию на блюдечке с голубой каемочкой». Больше всего Левайна злило то, что он потратил столько сил на создание «железной» схемы, раскрыть которую было практически невозможно — и все рухнуло из-за жадности Мейера, который мало того что копировал его сделки, так еще и обсуждал их со своим брокером — Брайаном Кэмпбеллом, от которого информация в виде подсказок уходила в Венесуэлу. А именно из Венесуэлы и пришло анонимное письмо, с которого все началось (кто написал его — так никогда и не выяснилось).

Я уже упоминал о том, что Левайн, выйдя из тюрьмы, написал книгу обо всей этой истории. Очень интересно читать в ней описания собственно «момента разоблачения» и того, что сразу за этим последовало. Левайн подробно рассказывает, как он страдал от того, что жена узнала о его «тайной жизни», как переживал за коллег по работе, которых терзали репортеры, как чуть не покончил с собой от стыда — но надо всем этим, как грозовая туча, висит нескрываемое бешенство по поводу того, что сделал Мейер: «Эта жадная свинья! Он нарушил все банковские законы Швейцарии! Он мне все время лгал! Он оклеветал меня перед SEC!» ... В общем, можно подумать, что все это пишет человек, посвятивший свою жизнь помощи прокаженным на затерянных в океане островах.

Но злиться на Мейера было мало. Надо было решать, что делать дальше. Угроза со стороны следствия была очень серьезной: Левайна могли обвинить не по «обычным» статьям, а по так называемому акту RICO. RICO (Racketeer-Influensed & Corrupt Organizations Act — Акт о мошеннических, вымогательских и коррумпированных организациях) — закон, введенный для того, чтобы облегчить борьбу с организованной преступностью. Первоначально применялся для преследования мафиози и связанных с ними политиков, позже действие этого акта распространили на широкий круг мошеннических операций, связанных с ценными бумагами.

Самое неприятное было в том, что применение акта RICO автоматически ведет к конфискации всего имущества обвиняемого и грозит ему сроком тюремного заключения до 20 лет по каждому из обвинений (в США, как известно, в большинстве случаев сроки суммируются — в отличие от России, где больший срок поглощает меньшие). Этого Левайн ну никак не хотел: он возмущался даже тем, что следствие заморозило его секретный (то есть бывший секретный) счет на Багамах и обычный банковский счет в нью-йоркском «Сити» банк, а тут будут отнимать машины, квартиру и прочее. Да и срок отсидки выглядел пугающим.

Конечно, теперь трудно документально установить, кто кого к чему склонял: Левайн утверждает, что это Лайман предложил ему «заключить соглашение» со следствием, другие источники настаивают на том, что Левайн сам упросил Лаймана вести такие переговоры. Так или иначе, решение «договориться» было принято.

А что значит «договориться»? Это значит кого-нибудь «сдать». А кого мог сдать Левайн, чтобы это заинтересовало следствие? Конечно, Боэски.

Вечером того дня, когда арестовали Левайна, Джон Мулхерен позвонил Боэски и сказал: «Новая загадка. Кто такой арбитражер?» Не дождавшись ответа, он не удержался и сквозь хохот произнес: «Это тот, кто никогда не видел Дэнниса Левайна, не слышал о нем и никогда с ним не разговаривал!» На другом конце провода было гробовое молчание.

Торговля оптом и в розницу

«Первый заход» адвокаты Левайна — Лайман и присоединившийся к нему Мартин Флюменбаум — сделали за день до назначенных на 22 мая 1986 года судебных слушаний по вопросу о «замораживании» счетов: Лайман позвонил Линчу и попросил о переносе заседания на 10 дней. Такая просьба со стороны адвоката — вещь совершенно обычная, и поэтому Лайман был несказанно удивлен, когда Линч в очень резкой форме отказался. «Гэри, мы могли бы обсудить эту проблему» — продолжал настаивать Лайман, но Линч ни на какие уступки не пошел.

Для обвинения эти слушания в суде были принципиально важны: если бы судья решил разморозить счет, у Левайна появилась бы не только финансовая возможность оплатить услуги лучших адвокатов и выдержать долгий судебный процесс, но и просто — если бы было желание — скрыться из страны. Даже ему десяти миллионов вполне хватило бы на несколько лет. Однако на судью Ричарда Оуэна аргументы защиты (которые в основном сводились к тому, что «быть умным — не преступление») впечатления не произвели. Он сказал, что «стоять за спиной у тех людей, которые принимают решения, — это совсем не то же самое, что читать «Уолл-Стрит Джорнал», и подтвердил правомочность блокирования счета.

На следующий день Лайман позвонил уже не Линчу, а в прокуратуру — Карберри, и сказал, что хотел бы с ним встретиться. Карберри не удивился: в прокуратуре были уверены, что Левайн скорее всего согласится сотрудничать, если его к этому осторожно подвести. Лайман и Флюменбаум прибыли в прокуратуру со следующим заявлением: Левайн согласится сотрудничать, если обвинение и защита смогут выработать устраивающее его соглашение. У него есть важная информация, которая вполне может заинтересовать следствие: имена четырех сотрудников инвестиционных банков, которые непосредственно участвовали в обмене инсайдерской информацией, и имя еще одного человека — «гораздо более влиятельного».

Карберри не был удивлен. По сделкам, которые проводил Левайн, было ясно, что у него были источники информации в нескольких банках. Газета «Уолл-Стрит Джорнал» провела собственное исследование «схемы Левайна» и сделала вывод о том, что у него должны были быть «помощники» по крайней мере в «Лазар Фрэз» и «Голдман, Сакс». Карберри считал, что он даже знает одно имя: ему позвонил бывший сослуживец, который ушел в частную практику и теперь представлял «Лазар Фрэз», и сказал: «У нас тут есть один парень — Роберт Уилкис. Он близкий друг Левайна — Дэннис все время ему звонил. Так что если от нас идет утечка, то ясно, через кого».

В итоге Лайман был поставлен перед фактом, что о полном иммунитете для Левайна речь не идет в принципе. Карберри положил карты на стол: у прокуратуры достаточно материала, чтобы предъявить ему обвинение по трем статьям — мошенничество с ценными бумагами, лжесвидетельство и уклонение от налогов. Максимальный срок — 20 лет тюрьмы. Поэтому Левайну имеет смысл сотрудничать по крайней мере для того, чтобы этот срок снизить. Лайман в общем не стал торговаться и только сказал, что его клиенту нужно соглашение и с SEC тоже — по поводу величины штрафа. Это заняло еще несколько дней. В итоге договорились о том, что если прокуратура подтвердит полное сотрудничество Левайна, SEC удовольствуется деньгами со счета на Багамах и «Феррари», которым тот так гордится. Квартира на Парк Авеню, БМВ и счет в «Ситибанке» останутся Левайну.

После того, как все предварительные переговоры были завершены, Левайн в сопровождении своих адвокатов прибыл на Сент-Эндрюс Плаза. Там его ждали Карберри и Дунан — от прокуратуры, Линч и Ванг — от SEC.

Были названы все имена. Карберри решил начать допрос с описания отношений с Уилкисом и был приятно удивлен тем, что Левайн не просто рассказывает ВСЕ — но еще и не стремится приуменьшить свою вину. Так, он совершенно добровольно рассказал о том, что это он вовлек Уилкиса в преступную деятельность, а позже завербовал Соколова и Райха. На присутствовавших произвело впечатление и то, что Левайн признал, что Райх никогда не брал у него денег, хотя это ему неоднократно предлагалось: прокуратуре совсем не нужен был свидетель, который для того, чтобы доказать свое искреннее раскаяние, будет «вешать» все на других.

Карберри, который обычно не придавал особого значения определению мотивов, все же спросил Левайна: «А зачем вы все это сделали? У вас же впереди была прекрасная карьера — за три-четыре года вы бы заработали эти 10 миллионов совершенно законным путем». Левайн начал пространно объяснять, что хотел открыть собственное дело — брокерскую или инвестиционную контору, и хотел побыстрее заработать необходимые для этого 20 миллионов. «Я поставил себе предел, — сказал он. — Я бы заработал эти деньги и бросил все это». Хотя в это обвинению поверить было трудно — уж они-то знали, что в момент, когда нужная сумма будет собрана, начнет казаться, что ее недостаточно, — на них произвел большое впечатление рассказ Левайна о том, что работа на Уолл-Стрит — далеко не такое захватывающее занятие, как все обычно считают. И Карберри, и Линч, и все остальные правительственные юристы, работавшие за скромные 30—50 тысяч в год, были уверены, что жизнь «вокруг биржи» — это сплошная «игра ума, шуршание купюр и звон бокалов». А Левайн рассказывал о работе по 15 часов в день, о пыльной библиотеке, вечно недовольных клиентах и ответственности за каждый недополученный для родной фирмы доллар. «И вот во всей этой тоске, — рассказывал Левайн, — нелегальные сделки казались самым интересным делом. И вообще — это в некотором роде приключение...»

Так оно и шло — час за часом, день за днем. Левайн охотно отвечал на любые вопросы. После того, как разобрались с «мальчишками», перешли к обсуждению отношений с Боэски. Левайн рассказал, что отношения завязались после того, как он отправил Боэски копии секретных документов по одной из операций «Эльф Акитэн». «Зачем?» — спросил Линч. «Мне хотелось, чтобы он обратил на меня внимание», — ответил Левайн. Однако с самого начала стало ясно, что каким бы искренним Левайн ни был, информации, которую он может дать, явно недостаточно для того, чтобы предъявить обвинение Боэски. Прокуратура считала, что Левайн действительно говорит правду, — трудно было выдумать, например, замысловатое соглашение по расчету «вознаграждения» Дэнниса за ту информацию, которую он давал Боэски. Но для суда этого было мало.

Карберри чувствовал, что любовь Левайна к приключениям, так красочно им описанная, делает его хорошим кандидатом в тайные агенты. Предложение было охотно принято: Левайн согласился помочь правительству собрать доказательства вины его бывших «партнеров», пригодные для представления в суде. Для этого надо было втянуть их в такой разговор, чтобы они сделали компрометирующие себя заявления.

Начали опять с Уилкиса. 2 июня Дэннис позвонил ему и с места в карьер заявил: «Боб, ты должен решиться на сотрудничество с правосудием. Пусть твой адвокат попытается обо всем договориться». Уилкис удивился. Всего несколько дней назад Левайн звонил ему и настаивал на том, что надо бороться и ни в коем случае не признавать себя виновным. Вдобавок Роберту показалось, что голос звучит как-то странно. Он подумал, что разговор может записываться и самое для него лучшее — просто повесить трубку, но не смог заставить себя это сделать. Совсем недавно Левайн со слезами в голосе заверял, что «любит его как брата», и Уилкису казалось, что Дэннис как-нибудь сможет распутать ту паутину, в которую оба они попали. В итоге он начал говорить о том, как можно скрыть или интерпретировать существующие улики — и таким образом дал следствию материалы, подтверждающие его виновность.

Остальные разговоры особых результатов не принесли. Райх и Соколов почти сразу повесили трубку. Боэски во время первого звонка с сочувствием призывал Дэнниса не очень переживать, «потому что все рано или поздно кончится», а второй разговор закончил за полминуты, сказав, что занят. Однако, по мнению прокуратуры и SEC, смысл в этом все равно был: партнеры Уилкиса начали подозревать, что их имена известны следствию.

Финал первого заезда

На следующий же день в прокуратуру позвонил адвокат Айры Соколова и начал переговоры о «соглашении». Соколов сразу же признался, что его «агентом» в «Голдман, Сакс» был некто Дэвид Браун. Оба они согласились признать себя виновными по двум статьям обвинения и заплатить значительные штрафы.

5 июня, когда прокуратура и SEC решили, что получили от Левайна максимум возможного, он предстал перед федеральным судом и признал себя виновным по четырем пунктам обвинения. Зал быт набит битком, а телерепортеры выстроились сплошными рядами по обеим сторонам лестницы. Все обратили внимание на то, что Левайн казался совершенно спокойным. Он прочитал заявление, составленное его юристами: «Я считаю, что дальнейшее противоборство с обвинением только продлит мучения моей семьи... Я нарушил закон, и я искренне раскаиваюсь в том, что сделал...»

SEC предала гласности содержание «соглашения» с Левайном. Общая сумма штрафов составила 11,8 миллиона долларов, и помимо этого Левайну навсегда было запрещено заниматься бизнесом, связанным с ценными бумагами. Когда Уилкис услышал сообщение об этом заседании суда, ему стало ясно, что о нем все равно известно. Понял он и то, что у него нет практически никакой ценной информации, которую можно было бы предложить в обмен на снижение наказания: он все равно знал меньше Левайна.

Тем не менее его адвокат начал переговоры. Хотя Уилкис считал себя куда менее виновным, чем Дэннис, прокуратура предложила ему такое же соглашение: он признает себя виновным по четырем пунктам. Следствию он нужен был только для того, чтобы получить как можно больше свидетельств о существовании преступной связи между Боэски и Левайном. Уилкису пришлось напрягать память и мучительно долго восстанавливать все, что он когда-нибудь слышал. Еще он должен был позвонить Рэнди Цеколе, от которого получал информацию и передавал ее Левайну, и заставить его сделать компрометирующее заявление. От этого Уилкис отказываться не стал: он все равно уже предупредил Цеколу о том, что происходит, и знал, что тот не станет ни о чем говорить по телефону. Так оно и произошло, но Карберри понял, в чем дело — и это едва не стоило Уилкису всего «соглашения». Спасло его только то, что он вспомнил: Цекола однажды признался, что он проводит сделки через счет своей подружки. Уилкис знал, как ее зовут, так что Карберри смог это использовать.

В итоге Цекола признал себя виновным в одном случае уклонения от налогов и был приговорен к 6 месяцам условно. SEC получила 21 800 долл. штрафа. Уилкис получил год и 1 день тюрьмы и заплатил штраф в 3,3 миллиона долларов — практически все деньги, которые у него были. Оставался только один член «кольца» Левайна: Илан Райх. С ним все было гораздо сложнее: он не совершал сделок сам, он ни разу не взял у Левайна денег и прекратил с ним «деловые» отношения два года назад.

Карберри снова нажал на Левайна и потребовал, чтобы тот сделал еще одну попытку вызвать Райха на откровенность по телефону. Она ничего не дала. Следствие тем не менее решило рискнуть: Райху была вручена повестка с требованием ответить на 102 вопроса, касающихся разных операций и разных людей. Райх не был особенно испуган: он знал, что в 9 случаях из 10 он может говорить правду, и это ничем ему не грозит. Однако беда пришло откуда не ждали: руководство адвокатской фирмы «Уочтел, Липтон», в которой Райх был партнером, вовсе не хотело, чтобы прокуратура имела к фирме претензии. Райха «вызвали на ковер», и в результате трехчасового допроса с пристрастием он раскололся. Адвоката ему выделили, конечно, самого лучшего, но результат был таким же, как у Уилкиса: год и 1 день тюрьмы и практически все деньги, которые у него были — почти полмиллиона — в качестве штрафа. На SEC не произвело никакого впечатления то, что сам он денег от Левайна не получил ни разу.

20 февраля 1987 года состоялся суд над самим Левайном. Лайман просил о снисхождении, а прокурор, как водится, жаждал крови. У него были для этого основания: подсчет доходов и расходов Левайна дал разницу в несколько сот тысяч долларов, за которую тот не смог отчитаться. Обвинение склонно было предположить, что Левайн опять лжет под присягой. Однако судья счел, что сотрудничество Левайна многое дало следствию: «Благодаря ему мы смогли обнаружить целое гнездо гадюк на Уолл-Стрит», и приговор с учетом всего резонанса этого дела оказался достаточно мягким: 2 года тюрьмы и 362 тысячи штрафа в дополнение к 11,8 миллиона, уплаченным в пользу SEC. Для «мальчиков-банкиров» игра закончилась.

Повинную голову меч не сечет?

К лету 1986 года SEC и прокуратура уже почти забыли, каким триумфом стало «дело Левайна». Теперь их беспокоило то, что, несмотря на всю полученную от старательного Дэнниса информацию, шансов выиграть дело против Боэски у них не было: прямых доказательств не существовало. Надо было «копать», и затянуться это могло на годы. Все, что следователям удалось сделать до сих пор, — это провести компьютерный анализ всех сделок Боэски, а также «сверку» газетных и журнальных публикаций, где содержались намеки на то, что у Ивана был доступ к инсайдерской информации. Но при этом было совершенно ясно, что «арб» — это совсем не то, что сотрудник инвестиционного банка. Арбиртаж по определению предполагает наличие огромного количества контактов с самыми разными людьми, использование любых слухов, любых намеков, любой информации или всего, что за нее может сойти.

Однако Гэри Линч (руководитель отдела расследований Комиссии по ценным бумагам и биржам — SEC) был уверен, что сколько бы это ни тянулось, в итоге все равно удастся Боэски прижать. И в качестве «жеста устрашения» в августе 1987 года было решено послать ему повестку с требованием представить информацию по нескольким десяткам сделок и копии документов, эти сделки подтверждающих. Юристы SEC постарались составить повестку так, чтобы Боэски понял: Левайн рассказал про него достаточно. У Боэски было две недели, чтобы ответить на все вопросы, и Линч, Карберри и другие правительственные юристы решили тем временем отправиться в отпуск.

Боэски позвонил Питту сразу же, как только получил повестку, и сказал, что надо посоветоваться. Питт не удивился: он знал, что такие повестки время от времени получает любой человек, который проводит масштабные операции на фондовом рынке. Но в голосе Боэски было что-то странное. Когда Питт посмотрел на повестку, все стало понятно: SEC требовала представить практически все документы и выписки, которые у Боэски на этот момент были. Это не могло быть рутинным запросом.

Еще больше подозрений появилось у Питта после того, как SEC отказалась выдать ему копию приказа о проведении расследования (обычно такие копии давали без вопросов). Когда Питт стал настаивать, в SEC сказали, что он может прочитать текст приказа, но не может его копировать. Питт вынужден был согласиться и на это, но когда наконец прочитал этот злосчастный документ, пришел в ужас: там были ссылки не только на показания Левайна, но и на другие источники.

Питт решил привлечь к делу юристов из еще одной фирмы («Уилмер, Катлер и Пикеринг»). Законникам надо было понять, чего хочет Боэски. Для решительного разговора было решено устроить встречу не в офисе, а в маленьком зале для переговоров гостиницы «Гранд Хайат». Боэски, против обыкновения, на встречу не опоздал, но выглядел бледным и подавленным. «Я в общем знаю, что у правительства на вас есть, — сказал Питт. — Но только вы, Иван, знаете всю правду. И если вы не скажете этой правды нам, наши советы окажутся заведомо дефектными. И еще: мы не возьмемся представлять вас, если вы собираетесь лгать суду».

И Боэски совершенно неожиданно для всех начал говорить. Все, ничего не скрывая. Обо всем, что происходило последние несколько лет. Казалось, что он сам впервые смотрит в лицо самому себе.

Питт почувствовал глубокую грусть. Здесь, сейчас, на его глазах рассыпалась в прах одна из самых удивительных карьер Уолл-Стрит. Боэски потребовалось почти две недели, чтобы рассказать все. Для того чтобы заниматься этим делом, Питт организовал целую команду, хотя все еще не решил, как к нему лучше подходить. Выслушав Боэски, он понял две очень важные вещи. Во-первых, материала на Боэски у SEC на самом деле было мало. Во-вторых, Боэски был виноват не только в инсайдерской торговле, но еще и во множестве преступлений, которые могли стать предметом криминального расследования.

Становилось очевидно, что для Боэски есть смысл заключить с правительством сделку. В этом случае решение будет приниматься исходя из двух соображений: того, насколько сильны позиции обвинения, и того, в какой степени Боэски может способствовать раскрытию других преступлений (то есть, если перейти на русский жаргон, кого и насколько он может «заложить»). По обоим параметрам позиция Боэски выглядела очень сильной. Питт начал уговаривать Ивана сотрудничать с правосудием. Он объяснил, что этот процесс может быть мучительным и унизительным, и в любом случае Ивану не удастся избежать штрафа. Если же Боэски решит защищаться, суд будет тянуться несколько месяцев, а SEC и прокуратура постараются сделать из него «представление года» — Боэски будут неделями допрашивать обо всем на свете при большом стечении публики, а газетные комментарии превратят его в «злого гения Уолл-Стрит». Боэски волновали только три вещи: что будет с его женой и детьми? что будет с сотрудниками и инвесторами его фирмы? и придется ли ему сидеть в тюрьме?

Ни на один из вопросов ответа Питт пока не знал, но чувствовал, что решать надо быстро: каждый упущенный день дает SEC возможность получить новые доказательства против Боэски. И Иван решил «сдаться».

26 августа Линч, отдыхавший с женой и детьми в крохотном арендованном домике на побережье Мэйна, обнаружил на автоответчике сообщение от Питта, с которым был хорошо знаком — несколькими месяцами раньше тот представлял «Банк Лой». Линч удивился, зачем бы он мог понадобиться Питту, но отзвонил ему в Вашингтон. Питт долго извинялся, что беспокоит Линча на отдыхе, а потом сказал, что им очень нужно встретиться.

— Зачем? — спросил Линч. — Какие проблемы могут быть сейчас у «Банк Лой»?

— Я теперь представляю не банк. Меня нанял Боэски, — сказал Питт.

— Если вы по поводу повестки, так в этом нет никакой срочности — у вашего клиента еще почти две недели.

— Нет, это совсем по другому поводу, — ответил Питт и продолжал настаивать на срочной встрече.

«Защита» и «обвинение» встретились в Бостоне 27 августа. Все были в напряжении, и Питт решил не тянуть время: после коротких приветствий он зачитал подготовленный документ, в котором говорилось, что «Боэски не в состоянии ответить на вопросы, содержащиеся в повестке, в отведенный для этого промежуток времени, но он — Питт — со своей стороны считает, что возбуждать судебное дело против Боэски не в интересах правительства, так как заключение соглашения позволит обвинению получить множество очень ценной информации, которую оно не получит при другом сценарии». В качестве платы за сотрудничество Боэски хотел получить иммунитет против криминального преследования.

Линч, который не смел и надеяться на столь удачный поворот событий, тем не менее выслушал все это с непроницаемым лицом профессионального игрока в покер и заявил, что он не может ничего решить без санкции прокуратуры. На этом встреча закончилась. Прокуратура, естественно, не возражала, но заявила, что об иммунитете не может быть и речи: Боэски должен признать себя виновным хотя бы по одной статье обвинения. Питту не удалось переспорить юристов прокуратуры, и в результате сошлись на том, что Боэски признает себя виновным в мошенничестве на фондовом рынке. Кроме того, минимальный штраф должен был составить не меньше 100 миллионов долларов (цифра казалась Линчу почти мистической: он знал, что годовой бюджет SEC составляет 105 миллионов). Конечно, SEC не могла просто забрать все, чем владеет Боэски: предполагалось, что штраф должен примерно соответствовать удвоенной сумме незаконно полученных прибылей (оценить которые точно все равно было невозможно). Но в любом случае этот штраф должен быть существенным для «штрафуемого» (состояние Боэски на этот момент оценивалось в 130 822 991 долл., в том числе 2,7 млн. в денежной форме, 115 млн. — в ценных бумагах, 6,9 млн. — в недвижимости и 2,4 млн. — в произведениях искусства. Личные расходы Боэски за 1985 год составили около 6 миллионов долларов).

Принципиальным требованием обвинения было то, что все действия должны были держаться в строгом секрете: это дало бы SEC возможность использовать Боэски как «тайного агента» в надежде «вытянуть» (и зафиксировать) из других подозреваемых подтверждения их вовлеченности в незаконные операции.

Следующим шагом должно было стать составление так называемого «проффера» — описания того, что конкретно Боэски может предложить следствию. Питт снова начал торговаться: в письменном «проффере», который он составил, фигурировали лишь сочетания типа «инвестиционный банкир А» и «брокер В». Линч пришел в ярость и предупредил Питта, что «так дело не пойдет». Деваться было некуда: самое большее, что Питт смог выторговать, — это то, что нужные следствию фамилии людей, вовлеченных вместе с Боэски в противозаконную деятельность, он назовет устно. И назвал:

— Майкл Милкен, Мартин Сигел, Бойд Джеффриз (владелец крупнейшей брокерской фирмы) и Карл Икан (миллиардер, профессиональный инвестор-«рейдер»). Линч и Карберри просто не могли поверить своему счастью.

Слово — не воробей

Конечно, после этого сделка была оформлена очень быстро. В тот момент, когда Боэски 15 сентября спускался с небес на палубу лайнера «Королева Елизавета II», его юристы день и ночь работали над текстом формального соглашения с SEC и прокуратурой, и 17 сентября 1986 года Боэски «дебютировал» как тайный агент. Теперь от него требовались две вещи: говорить самому и заставить говорить других.

Говорить самому было проще всего. Юристы SEC были вполне удовлетворены признаниями Боэски. Довольны они были и тем, что эти сведения почти точно совпадали с тем, что несколькими месяцами раньше говорил Левайн. Более того: Иван рассказывал не только те, что обязался рассказать, подписывая соглашение, но и много чего еще — проще говоря, все, что он знал о незаконных действиях и соглашениях «звезд» Уолл-Стрит.

Линч, который по долгу службы знал законы о фондовом рынке как никто, не уставал удивляться тому, как много на этом рынке совершается сделок, которые формально не противоречат букве закона, но явно не соответствуют его духу (то есть установке на то, что у всех инвесторов должны быть равные возможности). Его, например, удивляло, с какой легкостью можно создать видимость угрозы поглощения и таким образом «ввести компанию в игру», получив в итоге значительную прибыль от запрограммированного роста ее акций. Еще одна вещь, которая поразила правительственных юристов — это то, что их представление об иерархии Уолл-Стрит оказалось ложным. Они считали, что Боэски — это «гранд», игрок высшей лиги. Оказалось, что он полностью зависит от Милкена и часто просто делает то, что Милкен ему говорит, не задумываясь, зачем это нужно.

Но признаний самого Ивана следствию было мало — это не давало прямых улик против Милкена и Сигела. Поэтому Боэски пришлось-таки перейти к работе «провокатора» — и, как ни странно, удачнее всего это пошло именно с Милкеном (остальные, явно что-то прослышав про отправленную Боэски повестку, предпочли ничего конкретного не говорить). Милкен же, проявив то ли легкомыслие, то ли самонадеянность, не только обсуждал с Боэски по телефону состояние их общих дел, но и согласился встретиться с Иваном в Беверли Хиллз, «чтобы во всем разобраться».

Сотрудники Милкена, обеспокоенные этими планами, посоветовали шефу отказаться от встречи. «Да ничего страшного, — сказал Милкен. — Я буду говорить «для магнитофона». В середине октября Боэски и Том Дунан (следователь, которого к нему «прикрепили») встретились с Питтом в номере, который тот занимал в отеле «Беверли Хиллз». Под крахмальную рубашку Боэски прикрепили маленький, но мощный микрофон, который должен был передавать разговор с Милкеном на расстояние нескольких сот метров — в номер Питта, где стоял магнитофон. Чувствовалось, что Боэски боится. «А что я буду делать, если он поймет, что мы записываем?» — спросил он Дунана. «Просто уходите. Не убьет же он вас». Боэски на несколько секунд сжался и закрыл глаза. А потом решительным шагом направился в свой номер, где вскоре должен был появиться Милкен.

Разговор начался с обычного обсуждения дел на рынке, но потом Боэски начал «двигать» его в сторону тех фактов, которые интересовали следствие.

— SEC потребовала, чтобы я представил ей все свои записи. Нам надо сделать так, чтобы в твоих и моих документах по нашим сделкам все совпадало.

— А что, у тебя сохранились документы? — спросил Милкен. — Мой человек говорит, что давно про все забыл.

— А что мы скажем про 5 миллионов?

— Что ты их должен «Дрекселю» за консультации.

— Какие?

— Да все равно. Я пришлю тебе какие-нибудь бумаги, пригодятся.

— Но я тебе выплатил еще не все деньги, — продолжал давить Боэски. — И держу твои акции.

— Подержи пока, — ответил Милкен и вдруг сказал: — Иван, ты должен все время помнить о том, что сейчас появились очень мощные подслушивающие устройства. Если тебе надо с кем-то обсудить что-нибудь конфиденциальное, лучше пойти в ванную, включить воду и только тогда разговаривать.

Боэски покрылся холодным потом и уже был готов опрометью броситься из номера. Однако Милкен, видимо, хотел сказать только то, что сказал, и сразу же перевел разговор на другие темы. В итоге SEC в общем осталась довольна. Не то чтобы Милкен прямо в чем-нибудь признался, но и то, что он не отрицал наличия «неформальных» договоренностей и нелегальных финансовых отношений с Боэски, было значительным шагом вперед и вполне годным для суда аргументом.

Конец света назначен на завтра

Но теперь проблемой становилось отсутствие времени. К 15 ноября все компании обязаны представлять в SEC отчеты по определенной форме — и неизбежно станет известно, что Боэски находится под следствием. Поэтому было решено, что официальное объявление будет сделано вечером в пятницу 14 ноября, уже после того как биржи закроются, — тогда у инвесторов по крайней мере будет время на размышление.

SEC беспокоило, какое влияние эта информация окажет на рынок. Интерес был небескорыстным: если на Уолл-Стрит начнется паника и стоимость портфеля акций, принадлежащего Боэски, резко упадет, как он заплатит 100 миллионов штрафа? И SEC приняла в высшей степени нестандартное решение: Боэски было приказано ликвидировать свои позиции постепенно, в течение 2 недель перед официальным заявлением. Если бы Линч знал, каким будет общественный резонанс этого решения, он бы сто раз подумал перед тем, как спасать деньги государства.

Пресс-конференции SEC и прокуратуры были назначены на одно и то же время — 16.30 14 ноября.

К 15.00 всем сотрудникам фирмы Боэски было приказано собраться в конференц-зале. В четверть четвертого появился сам Боэски в сопровождении полудюжины юристов. Все почувствовали, что если они и услышат сегодня новости, то эти новости вряд ли будут приятными.

Боэски начал читать заранее приготовленный текст: «Последние несколько недель мне было очень трудно... К сожалению, я не мог ничего сообщить вам раньше... Я достиг соглашения с Комиссией по ценным бумагам о том, что я буду с ней сотрудничать, а также заплачу штраф в 100 миллионов долларов и признаю себя виновным в мошенничестве... Я сожалею о сделанных мной ошибках и последствиях, к которым они привели. Никто из вас не виноват в том, что со мной случилось, и я сделал все от меня зависящее, чтобы защитить ваши интересы...»

Боэски предупредил собравшихся, что никто из них не должен допустить утечки полученной информации до 16.30, и потому им будет запрещено покидать здание и пользоваться телефоном, а потом предложил задавать вопросы. Люди молчали. Наконец Джонни Рэй — водитель Боэски — сказал: «Ну и ладно. Тогда все мы потонем вместе с этим кораблем».

Это каким-то странным образом сняло напряжение. Кто-то начал задавать вопросы, кто-то заплакал, а перед Боэски выстроилась очередь желающих пожать ему руку и сказать несколько сочувственных слов. Многие считали Боэски тираном, но сейчас он выглядел слишком несчастным, чтобы злорадствовать. В 16.28 биржевой телеграф передал сообщение под шапкой «SEC обвиняет Ивана Боэски в инсайдерской торговле». Дальше шла информация о том, что Боэски согласился сотрудничать и предоставить SEC все известные ему сведения о случаях нарушения законодательства на фондовом рынке.

А на этом рынке не было ни одного человека, который когда-нибудь не разговаривал бы с Боэски. И теперь все они должны были сидеть и ждать, что с ними будет дальше. На Уолл-Стрит началась паранойя.

В калифорнийском отделении «Дрекселя» трейдеры услышали чей-то вопль «О Господи!», раздавшийся со стороны телеграфного аппарата. Они успели подойти как раз вовремя, чтобы прочитать сообщение о Боэски. Все тут же уставились на Милкена в ожидании его реакции. Майкл вел себя так, как будто его это не касалось, но буквально через несколько минут удалился из общего зала, где всегда работал, в кабинет своего брата Ловелла и не выходил оттуда до конца рабочего дня.

Чуть позже из Нью-Йорка позвонил Фред Джозеф (директор «Дрекселя») и сказал, что SEC уже отправила повестки «Дрекселю» и Милкену лично. «Нам не о чем беспокоиться», — твердо сказал Милкен. И Джозеф поверил.

На следующий день Милкен позвонил своему главному трейдеру Джиму Далю и попросил его срочно приехать в офис. Даль приехал — и прождал несколько часов, потому что Милкен был чем-то занят. Наконец он поймал Майкла в коридоре и сказал: «В чем дело? Зачем ты меня вызвал?»

Милкен молча вошел в мужской туалет, сделав Далю знак следовать за ним. До отказа открыл кран и подставил руки под холодную воду. И наконец, не выключая воды, наклонился к самому уху Даля и сказал: «Повестки пока еще не пришли. Сделай все, что ты должен сделать».

Даль не был уверен, что ясно представляет себе, что такое «повестка», но смысл сообщения до него дошел: «Если у тебя есть инкриминирующие документы, уничтожь их». С каждым днем все больше людей в «Дрекселе» разговаривали исключительно под шум льющейся воды.

Благими намерениями вымощена дорога к отставке

Никто из правительственных юристов не был готов к тому, что дело Боэски вызовет такой шум в прессе. Репортеры осаждали здание прокуратуры и требовали информации, еще информации и еще больше информации. Карберри, не умевший и не любивший общаться с прессой, информации не давал. Газетчики пообещали устроить «хай». Начиная с субботы после объявления о «деле Боэски» на телевидении невозможно было найти ни одного канала, на котором говорили бы о чем-нибудь другом. Самые влиятельные журналы США — «Тайм» и «Ньюсуик» — вышли с портретами Боэски на обложках. Выглядело это так, как будто темная сторона фондового бума восьмидесятых наконец была персонифицирована — и эта «персона» была объявлена ответственной за все неприятности, которые когда-либо у кого-либо были.

Карберри и Линч сделали ошибку: испугавшись «каверзных вопросов» журналистов, они согласились говорить лишь с узким кругом репортеров. Но это, к несчастью, часто значило то, что их мнение просто не было представлено в прессе. А обиженная пресса не расточала SEC особых похвал за «разоблачение» Боэски, а сконцентрировалась на проблеме адекватности штрафа незаконным доходам Боэски. Уже 17 ноября газета «Уолл-Стрит Джорнал» опубликовала информацию о том, что следующими объектами расследования будут «Дрексель», Милкен, Икан, Познер и Джеффриз. Следующей горячей новостью стало то, что против «Дрекселя» начато формальное расследование — и административное, и криминальное.

В понедельник, когда биржа открылась после известий о Боэски, индекс Доу-Джонса упал на 13 пунктов. Но все понимали, что Милкен — это куда более серьезно, чем Боэски, и после статьи в «Уолл-Стрит Джорнал» произошел обвал аж на 43 пункта. На рынке акций тех компаний, которые считались потенциальными объектами поглощений, началась паника. Цены «бросовых облигаций» устремились вниз. Многие клиенты «Дрекселя», годами покупавшие эти облигации, отказывались от уже подготовленных сделок. Возникали все новые и новые слухи; о том, что Милкен ушел в отставку, сообщали чуть не каждый день (до того, чтобы это стало правдой, оставалось еще больше двух лет).

Хуже всего пришлось «арбам», на которых висели огромные пакеты «акций с большим рыночным потенциалом» — естественно, купленных на кредиты. Цена этих акций падала, и убытки росли в геометрической прогрессии. «Арбы» во всем винили правительство. Появилась теория: позволив Боэски ликвидировать многие из особо рискованных позиций до того, как было сделано официальное заявление, SEC помогла Ивану совершить «самую большую инсайдерскую сделку в его жизни».

Идея выглядела красивой. «Арбы» моментально сдали ее прессе — и почувствовали себя если не отыгравшимися, то по крайней мере отмщенными. 21 ноября на первой странице «Вашингтон пост» появилась статья «Уолл-Стрит обвиняет SEC: Комиссия позволила Боэски заблаговременно избавиться от своих акций». Для SEC текст статьи был хуже ночного кошмара.

«...Уолл-Стрит пришла в ярость, получив информацию о том, что SEC позволила Ивану Боэски продать акции потенциальных объектов поглощений на сумму свыше 400 миллионов долларов до того, как объявление о расследовании по поводу участия Боэски в инсайдерской торговле привело к резкому падению цен на рынке. SEC невольно помогла провести одну из самых крупных инсайдерских комбинаций в истории...». Статью передали все информационные агентства, и она в тот же дань попала на страницы национальной прессы и экраны телевидения.

Линч был ошеломлен. Такая мысль никогда не приходила ему в голову, хотя теперь он понимал, что должен был бы об этом подумать. SEC позволила Боэски постепенно продать свои акции только для того, чтобы рынок оставался стабильным и правительство могло получить свои 100 миллионов штрафа. Но объяснить это прессе теперь уже было невозможно.

«Дрексель» тем временем продолжал гнуть свою линию: Боэски — предатель, «подсадная утка» правительства, он нарочно всех подставил. «Дрексель» даже нанял известную детективную фирму «Кролл», чтобы собрать на Боэски любые компрометирующие сведения. Ивана пытались представить отпетым лжецом и куда большим преступником, «чем SEC может себе представить».

24 ноября «Уолл-Стрит Джорнал» напечатала статью, авторы которой утверждали, что только за счет информации, полученной от Левайна, Боэски получил 203 миллиона незаконных прибылей. «Это неизбежно вызовет новую волну критики в адрес SEC, которая позволила Боэски тихо избавиться от акций на 440 миллионов, чтобы обеспечить назначенный ей штраф», — говорилось в статье.

Линч знал, что это неправда — большую часть полученных прибылей получил не сам Боэски, а инвесторы его корпорации. А они, естественно, о его противозаконных действиях ничего не знали, по американскому законодательству считаются «добросовестными приобретателями» и, следовательно, полученных прибылей возвращать не обязаны. Но у него уже не было сил еще раз объяснять это журналистам — а в газетах появились язвительные замечания о том, что «юристы SEC категорически отказались прокомментировать это сообщение». Естественно, чем больше газет писало на эту тему, тем выше становилась цифра прибыли, полученной Боэски, — в итоге называлось 300 и даже 350 миллионов.

А «Дрексель» твердил свое: «SEC намеренно допускает утечки информации в прессу. SEC пытается обелить Боэски и переложить всю вину на Милкена». В SEC, которая совсем недавно ликовала по поводу успеха Операции «Боэски», настроение резко упало. Давление общественного мнения было слишком сильным — но никто не мог понять, как же это получилось так, что SEC оказалась виновата в каких-то чудовищных прегрешениях. Линч был готов подать в отставку. Начальство уговорило его отдохнуть пару дней — желательно в таком месте, где репортеры до него не доберутся.

Вернувшись, он собрал своих сотрудников и сказал: «Я понимаю, насколько вам тяжело. Наверное, дальше будет еще тяжелее — мы только начинаем эту войну. Но очень может быть, что то, что мы делаем сейчас, — это самое важное дело в вашей жизни».

Новое платье короля

Спустя две недели после объявления о деле Боэски Милкен снова вызвал к себе Джима Даля. Даль не очень понимал, что происходит: единственное, что для него было ясно, это то, что со времени разговора в туалете Милкен практически не появляется в общем зале, а проводит все время в кабинете своего брата.

«Джим, ты должен нанять юриста», — сказал Милкен. Даль еще не получил повестки, но, учитывая, что он был одним из ведущих сотрудников калифорнийского отделения «Дрекселя» и непосредственно вел дела с Боэски, это явно должно было произойти в самом скором времени. Милкен настаивал на том, чтобы Даль пригласил Эдварда Уилльямса, знаменитого криминального адвоката из Вашингтона. «О расходах можешь не беспокоиться — их оплатит «Дрексель». Я сам нанял Уилльямса. Тебе ничего не грозит — им нужен только я».

Даль не был уверен, что для него хорошо иметь того же адвоката, что и сам Милкен. Не будет ли он всегда думать о Милкене в первую очередь? Джим колебался до тех пор, пока несколькими днями позже Уилльямс не появился в Беверли Хиллз собственной персоной.

Эдвард Бэннет Уилльямс был живой вашингтонской легендой — самым известным в стране юристом, специализирующимся на случаях, имеющих политическую подоплеку. Он защищал сенатора Маккарти, бывшего секретаря Казначейства Джона Конэлли, конгрессмена Адама Пауэлла и еще многих влиятельных политиков и финансистов. Будучи хозяином бейсбольной команды «Балтимор Ориэлз», неплохо разбирался в бизнесе. Знал всех судей и всех прокуроров. И был болен раком.

«Послушай, Джим, все это когда-нибудь кончится. Нам нужно только держаться вместе и драться. А юристы из SEC — не самые сильные соперники», — убеждал он Даля. Для Милкена очень важно было контролировать всех потенциальных свидетелей. Всегда можно было объявить Боэски отпетым лжецом; в любом случае, никто не мог осудить Милкена на основе только его показаний. Это знал Милкен, знало это и обвинение. Но вот член команды самого Милкена, начни он говорить, мог нанести Майклу серьезный ущерб. Поэтому Уилльямсу и его партнерам пришлось обрабатывать не только Даля, но и всех тех сотрудников «Дрекселя», которых могли вызвать в суд.

Милкен знал совершенно твердо: ОН сдаваться не намерен. Он ни на секунду не допускал возможности признать себя виновным, сказать правду, сотрудничать с правительством. В отличие от Левайна и Боэски, ему некого было «сдавать» — а значит, не за что торговаться. Он был вершиной этого мира — самым влиятельным человеком в американских финансах. И он не чувствовал никакого раскаяния.

Уилльямс, со своей стороны, и не пытался заставить Милкена говорить правду. Он не хотел знать ничего «лишнего» и часто повторял, что у него есть одно главное правило: «Никогда не задавай вопроса, на который не знаешь ответ». Милкен пригласил Уилльямса сразу же после того, как стало известно о деле Боэски, и обращался с ним с уважением, которое редко демонстрировал в отношении других людей. Помимо Уилльямса, Милкена нанял Артура Лаймана и Мартина Флюменбаума из фирмы «Пол Вейс, Рифкинд», которые раньше представляли Левайна. Уилльямс был старшим советником, а остальные должны были выполнять его поручения.

Естественно, свой юридический отдел был и в «Дрекселе». Конечно, юристы «Дрекселя» и адвокаты, нанятые Милкеном, договорились о сотрудничестве, но на самом деле по-настоящему этого никогда не было. Уилльямс знал: ни одна компания не может нормально работать, будучи объектом серьезного расследования со стороны SEC. Значит, «Дрекселю» придется нелегко и он может превратиться во врага, который передаст правительству все, что у него есть на Милкена, чтобы хоть как-то облегчить свою участь.

Одна за другой начали приходить повестки с требованием дать устные или письменные показания SEC. По совету Уилльямса все, кто их получил, отказались говорить, сославшись на Пятую поправку к Конституции («Никто не может быть принужден свидетельствовать против самого себя»). Даль очень не хотел этого делать: он был уверен, что ему нечего скрывать, а ссылка на Пятую поправку будет выглядеть подозрительно. Уилльямс давил на него, пока Джим не согласился (и одновременно пришел к окончательному мнению, что его всегда будут заставлять делать то, что нужно Милкену, и, похоже, придется все же самому позаботиться о себе).

В течение всего нескольких недель Милкен собрал одну из самых больших (и самых дорогих) команд адвокатов, когда-либо защищавших частного клиента. Были определены основные линии защиты и «паблик рилейшнз»: Милкен — невинная жертва коварного Боэски. Милкен — гений, спаситель американской экономики, двигатель роста. В приватном кругу Уилльямс сказал: «Пока пусть будет так. Потом посмотрим, что нам станет известно, и как его можно будет «продавать» публике после этого».

Как только стало известно о том, что Боэски было предъявлено обвинение и он согласился сотрудничать с правительством, Иван не только потерял всякое право на личное спокойствие, но и стал тем человеком, которого на Уолл-Стрит боялись больше всего: одно слово, сказанное им репортерам, могло навсегда разрушить чью-нибудь жизнь.

Голос в телефонной трубке

Со дня ареста Левайна прошло уже несколько месяцев, а Мартин Сигел все не мог успокоиться. Он все время вспоминал, каким шоком было для него известие об аресте Дэнниса: единственное, о чем он мог думать в этот момент, — так это о том, что «это должен был быть я». Окружающие, естественно, ничего не знали о мучениях Сигела, но зато видели, что он за последнее время почти перестал улыбаться.

29 октября Марти пришел домой в половине седьмого, что для него было необычно рано. Никого не было: дети гуляли с няней, жена отправилась по магазинам. Зазвонил телефон, и Марти снял трубку сам, чего обычно не делал.

— Это Билл, — произнес приглушенный голос на том конце провода.

— Какой Билл?

— Вы знаете. Просто Билл.

Сигел начинал злиться, но тут последовал вопрос:

— Вы получили мое письмо?

— Какое письмо?

— Ну, письмо, которое я вам послал. По поводу ваших отношений с Русским. Я хотел бы с вами встретиться.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — испуганно сказал Сигел. — Если вы еще раз мне позвоните, я сообщу в полицию.

— Я сильно сомневаюсь, — ответил неизвестный и повесил трубку.

Сигел понял сразу: это шантаж. Что бы ни было известно таинственному Биллу, за это придется платить. Он позвонил адвокату Мартину Липтону, с которым был давно знаком и которому очень доверял, и с места в карьер заявил: «Марти, меня шантажируют». Липтон велел ему ничего не предпринимать и сказал, что свяжется с Ларри Педовицем, который долго работал в криминальном отделе прокуратуры и хорошо знает, как обращаться с шантажистами.

Педовиц попросил Сигела по возможности точно воспроизвести телефонный разговор. «Кстати, — спросил он, — вы действительно не получали письма?» Сигел уже приготовился сказать «нет», но тут вспомнил, что ни он, ни жена уже неделю не были в их загородном доме. Отправившись туда с Ларри, они быстро обнаружили в кипе неразобранной почты письмо в самом обычном конверте — но без обратного адреса.

«Я все знаю про вас и Русского, — гласил отпечатанный на стандартном принтере текст. — Если мы с вами не сможем договориться, я передам всю имеющуюся у меня информацию Налоговой службе».

Педовиц задумался. Вариантов было всего два: или это какая-нибудь мелкая сошка из окружения Боэски, либо это прокуратура или SEC пытаются загнать Сигела в ловушку. На всякий случай он посоветовал Мартину никак не реагировать и ждать естественного развития событий.

На следующей неделе неожиданно позвонил Боэски и предложил встретиться. Сигел просто сказал: «Нет, я очень занят» и повесил трубку, но звонок выбил его из равновесия — они с Иваном давно перестали общаться. Через несколько дней в конторе Сигела появились агенты Налоговой службы и начали задавать сотрудникам какие-то туманные вопросы. В воздухе пахло грозой. Педовиц решил, что пора связаться с прокуратурой и выяснить, что там по этому поводу думают. Думали там очень даже много. Вернувшись с Сент-Эндрюс Плаза, Педовиц без предисловий все выложил Сигелу: «Они знают про письмо. Они все знают про вас и Боэски».

Сигел сломался сразу. Он скорчился в кресле, закрыл лицо руками и сквозь рыдания начал причитать: «Я это сделал... Я виноват... Мне так жаль...» Добило Сигела то, что Липтон отказался представлять его в этом деле: он вел слишком много дел тех клиентов, которых могли затронуть отношения Сигела с Боэски. «Конечно, я помогу тебе выбрать адвоката, — сказал Липтон. — Но сначала ты сам должен решить, будешь ты драться или нет».

Сигел понимал, что если он тоже попытается заключить соглашение с обвинением, ему вряд ли удастся миновать участи «подсадной утки». Но он категорически настаивал на том, что он не станет делать этого в «Дрекселе»: он пришел сюда уже после того, как прекратил свои отношения с Боэски, и считал, что люди в «Дрекселе» ни в чем не виновны. Решили, что Сигел пойдет к Фреду Джозефу и попросит отпуск по состоянию здоровья. Однако врать Сигел уже не мог и, придя к Джозефу на следующий день, прямо с порога сказал: «Фред, я хочу уйти в отпуск. Я получил повестку SEC и лучше мне пока побыть от фирмы подальше».

И тут, к крайнему удивлению Сигела, Джозеф расплылся в улыбке. «Добро пожаловать в наш клуб, — сказал он. — Акерман получил повестку, и Милкен тоже. Все что-нибудь да получили. Не бери в голову. Ты разве сделал что-нибудь плохое?». «Совершенно ничего», — ответил Сигел, уже поборовший импульс говорить правду, и вышел из кабинета.

Тем временем Ракофф размышлял о том, что если заключать сделку, то делать это надо быстро. Он встретился с Карберри, который даже не стал ничего скрывать: «Он у нас в руках. У нас есть свидетельства Боэски, курьера, который передавал наличные, и наблюдателя, который все это видел. Мы знаем и про то, что Сигел делился инсайдерской информацией с Фрименом. И с учетом всего этого я считаю, что мы могли бы договориться, если Сигел признает себя виновным по четырем пунктам обвинения».

Ракофф сообщил все это Сигелу, который велел ему не торговаться и заключать соглашение как можно быстрее. Для этого нужно было договориться еще и с SEC — по поводу штрафа.

— Очень просто, — сказал Ракоффу Гэри Линч, который уже был в курсе ситуации. — Мы хотим все, кроме квартиры в Нью-Йорке и загородного дома.

— Господи Боже, — воскликнул Сигел, когда Ракофф рассказал ему об этом. — Я взял у Боэски всего семьсот тысяч!

Он хотел добиться хотя бы того, чтобы ему оставили деньги, заработанные в «Дрекселе»: ведь он перешел туда уже после того, как прекратил всякие контакты с Боэски. Но SEC стояла, как скала. Удалось выторговать только пенсионный фонд Сигела — даже бонус в «Дрекселе», который будет получен еще через месяц, должен быть передан SEC.

Сигел смирился. Он вдруг понял, что теперь уже все равно, сколько у него денег: в любом случае он конченый человек. Где-то в глубине души он даже считал, что если станет известно, что SEC отобрала у него практически все, люди сочтут это искуплением вины. Соглашение было подписано достаточно быстро, и Сигел оказался в роли «тайного агента», в которой побывали уже и Левайн, и Боэски, и другие герои этой истории.

На Карберри Сигел произвел очень большое впечатление. Это был первый человек по любому счету «из высшей лиги», с которым он столкнулся. В отличие от Левайна и того же Боэски, Сигел помимо всего прочего производил впечатление человека «из хорошей семьи» — спокойный, вежливый, выдержанный, несмотря ни на что. Сигел начал рассказывать, изо всех сил стараясь быть как можно более точным. Он сказал, что предпочел бы свериться со своими записями, — и следствие, естественно, это только приветствовало.

Такие встречи следовали одна за другой в течение нескольких недель, и Сигел искренне старался рассказать все, что знал. Карберри чувствовал, что он на самом деле раскаивается; у Левайна и Боэски основным чувством все же было сожаление о том, что их поймали.

Сигел знал, что к той жизни, которую он вел раньше, возврата уже не будет, и решил последовать совету Ракоффа и уехать из Нью-Йорка. Он подыскал дом в маленьком городке во Флориде, продал квартиру и загородный дом и в перерывах между допросами был занят организацией переезда. В «Дрекселе» он больше не появлялся, и оттуда его тоже не беспокоили. В январе он получил трехмиллионный бонус и передал чек SEC.

Перед законом все равны, или Продать ближнего может каждый

Тем временем в лагере Милкена события развивались по написанному им сценарию. Фред Джозеф, огорченный тем, что в прессе появляется все больше и больше материалов о том, что Милкен связан с Боэски (а общественное мнение, как известно, не очень-то склонно учитывать «презумпцию невиновности»), потребовал, чтобы юристы, обслуживающие компанию, «провели беседу» с Милкеном. Юристы Милкена заявили, что не разрешат ему «беседовать» — со ссылкой на то, что «абсолютно общепринято, что компания не может допрашивать своего сотрудника, который является или может стать объектом криминального расследования». В том, что это на самом деле «общепринято», вполне можно было усомниться: многие компании, напротив, воспринимали отказ своего сотрудника от такого «интервью» как признание вины, и за ним неизбежно следовало увольнение. Однако команда Милкена пошла на риск: они знали, насколько Майкл важен для фирмы, и чувствовали, что если он скажет «Я ни в чем не виноват» — то Джозеф с радостью поверит.

Однако за ноябрь и декабрь «Дрексель» получил целую кипу повесток от SEC и Большого Жюри с требованием предоставить информацию по огромному количеству сделок и операций (в их число входили все те, в которых Милкен сталкивался или мог сталкиваться с Боэски). Фигурировал там и вопрос об истинном происхождении суммы в 5,3 миллиона долларов, уплаченной Боэски Милкену якобы за «консультации». «Дрексель» вынужден был начать собственное расследование — не отвечать на вопросы повесток нельзя. Тут же нашлось множество свидетелей, которые подтвердили, что компания действительно проводила массу специальных исследований для Боэски. Более того: обнаружился документ, датированный 21 марта, на котором вся сумма была «расписана» между разными отделами нью-йоркского и калифорнийского отделений — вроде как все они были вовлечены в эти исследования. Некоторую проблему составляло то, что вообще-то «Дрексель» денег с клиентов за консультации не брал — ему вполне хватало комиссионных за проведение сделок или организацию финансирования через «бросовые облигации». Но в общем и целом ничего преступного в этом платеже юристы «Дрекселя» не нашли.

Они связались с SEC и сказали, что хотели бы встретиться и прояснить некоторые вопросы. Но очень быстро стало ясно, что ожидания сторон в этой ситуации совершенно противоположны: SEC считала, что у нее «железное дело» и говорить можно только о том, каким может быть сотрудничество; «Дрексель» был уверен, что никакого дела нет вообще. И, естественно, когда Гэри Линч встретился с Джозефом, разговора не получилось: Линч дал понять в самой жесткой форме, что «Дрекселю» пора взяться за ум и спасать то, что можно спасти, а Джозеф настаивал, что он «провел исследование и не понимает, что здесь плохого». В SEC решили, что если «Дрексель» не намерен открещиваться от Милкена и сотрудничать не будет — тогда нужно готовиться к большой войне. Количество сотрудников, занятых этим делом, увеличили с 6 до 20. И начали «чесать частым гребнем» — допрашивать всех сотрудников компании Боэски, которые могли хоть что-нибудь сказать.

Первым в этой очереди стал Майкл Давидофф — ведущий трейдер Боэски. Он быстро понял, что ему может грозить, согласился признать себя виновным по административному обвинению в нарушении требований, регулирующих нормы собственного капитала фирмы, и начал активно сотрудничать. Он практически «подарил» следствию Мулхерена: Боэски, считавший Джона чуть ли не единственным своим другом на Уолл Стрит, постарался не говорить про него ничего особенно дурного. А вот Давидофф вспомнил все: сколько раз Мулхерен «держал» акции Боэски, сколько раз прикрывал его от обвинений в превышении нормы заемных средств и еще много чего интересного.

Вторым был бухгалтер Боэски Сетраг Мурадян. Мурадян, естественно, к инсайдерской торговле отношения не имел и иметь не мог: его дело — чтобы документы были в порядке. Но зато он знал всю историю про 5 миллионов, чем и заинтересовал следствие. Правда, все документы с реальными расчетами, за что Боэски был должен эти деньги, были уничтожены очень давно, но кое-что Мурадяну удалось вспомнить. Вообще он был так напуган перспективой судебного преследования, что готов был сделать что угодно, лишь бы этого избежать. Ничего экстраординарного SEC от него не потребовала, зато он стал бесплатным консультантом всех правительственных юристов по проблемам учета в брокерской фирме: помогал расшифровывать проводки, объяснял, что значит та или иная запись, рассказывал, как найти следы тех или иных операций в бухгалтерских документах.

Послушав Мурадяна, следствие решило сосредоточиться на 5 миллионах и допросить «другую сторону» — людей в «Дрекселе». Но бухгалтер калифорнийского отделения — Чарльз Тернхер — оказался «крепким орешком». Даже когда ему был гарантирован иммунитет против уголовного преследования, он старался выдержать «баланс лояльности»: говорить как можно меньше, чтобы и не лгать, и Милкену не навредить. Единственным важным свидетельством, которое из него удалось вытянуть, было то, что Милкен лично продиктовал ему, как «раскидать» сумму этого платежа по разным отделениям — причем продиктовал «из головы», никаких записей у него не было, что представлялось крайне маловероятным для случая, если бы все это было правдой.

28 апреля в «Уолл Стрит Джорнал» появилась статья про злосчастные пять миллионов. В ней было в деталях рассказано, как калькулировалась эта сумма, и подчеркивалось, что «счет за консультационные услуги был выставлен в спешке уже после прохождения платежа — и лишь потому, что аудиторы Боэски потребовали объяснить происхождение этой суммы». В «Дрекселе» начали бояться, что журналисты знают больше, чем следствие, — и могут рассказать следствию, откуда они это знают.

Сопротивление со стороны «Дрекселя» привело к неожиданным результатам: следствие решило применить «меры устрашения» и арестовать тех людей, против которых дал показания Сигел: бывших руководителей арбитража в «Киддер, Пибоди» Ричарда Уайтона и Тимоти Табора, и Роберта Фримена, занимавшего такую же должность в «Голдман, Сакс».

12 февраля все тот же Дунан, который так напугал Сигела, появился в офисе «Голдман, Сакс». «У меня есть ордер на арест Роберта Фримена», — гордо сообщил он охраннику и торжественно прошествовал в кабинет главы арбитражного отдела. Совершенно остолбеневшему Фримену был предъявлен ордер, зачитаны его права и позволено сделать один телефонный звонок. Он позвонил юристу фирмы, который тут же вызвал Ларри Педовица. Педовиц немедленно примчался в надежде воздействовать на Дунана, с которым когда-то вместе работал, но тот был непреклонен (и вдобавок предъявил ордер на обыск кабинета). Два сотрудника прокуратуры «отконвоировали» Фримена к лифтам, а когда все они спустились вниз, даже надели на него наручники, что и вовсе было беспрецедентным случаем во всей «криминальной» истории Уолл Стрит.

Другая бригада прокуратуры прибыла в «Киддер, Пибоди», где и арестовала Уайтона. Фримена и Уайтона поодиночке привезли в здание федерального суда, где и встретились с Табором, арестованным у себя дома. Говорить им было вроде бы не о чем. Суда, который должен был решать вопрос об их дальнейшей судьбе, ждали в молчании.

Новости быстро просочились в прессу, и зал был заполнен репортерами. Еще бы! — такого не было со времени ареста Левайна, и все решили, что прокуратура не будет больше играть в «крутых полицейских». Более того: Левайна все-таки не арестовывали на виду сотрудников «Дрекселя», а на сей раз дело дошло даже до наручников. Уолл Стрит была возмущена. Поговаривали о том, что манхэттенский прокурор Джулиани намерен «уйти в большую политику» и пытается превратить все это дело в сенсационный процесс в своих собственных интересах.

Но Уолл Стрит была еще и напугана: брокеры и банкиры начали задумываться о том, что нарушения, которые казались им вполне невинными или попросту «техническими», в итоге могут привести к судебному преследованию. Слушание в суде наблюдателей не успокоило. Прокуратура объявила, что обвинение получило информацию о противоправных действиях Фримена, Уайтона и Табора от некоторого «Конфиденциального Источника 1» (это значило, что вполне могут быть Источники 2, 3 и так далее). Основой обвинений был обмен инсайдерской информацией во время операции KKR — Unocal.

И именно этот момент прокуратура выбрала для того, чтобы организовать публичное унижение «Дрекселя»: Сигелу наконец-то был назначен срок, когда он должен был явиться в суд, признать себя виновным и объявить, что он уже в течение нескольких месяцев сотрудничает со следствием. Вынесение приговора было назначено на 2 апреля. Сигелу пришлось пройти через процедуру снятия отпечатков пальцев в компании с 27 торговцами наркотиками, после чего он в спешке покинул Нью-Йорк, не избежав, правда, столкновения с газетчиками, которые блокировали все выходы из здания суда.

Конец эпохи

Несмотря на все скандалы, аресты и «переоценку ценностей», «великий бычий рынок» восьмидесятых продолжал упорно идти вверх. 12 мая 1986 года, когда арестовали Левайна, индустриальный индекс Доу-Джонса был равен 1800 пунктам. Левайн был далеко не того класса величиной, чтобы как-то на эту цифру повлиять. К ноябрю, когда виновным признал себя Боэски, индекс поднялся до 1900. Боэски был игроком куда более серьезного калибра, и сначала на рынке началась легкая паника: некоторые акции, особенно тех компаний, которые рассматривались как возможные объекты поглощений, ощутимо пошли вниз. Однако за несколько дней все встало на свои места, и цены продолжили свой рост. А яростное сопротивление Милкена и «Дрекселя», Фримена и «Голдман, Сакса» предъявленным обвинениям лишний раз убеждало инвесторов в том, что все в порядке.

Правда, в самих банках дела шли не то что бы очень хорошо. В «Киддер, Пибоди» начинал разворачиваться конфликт между руководством фирмы и ее новыми владельцами — компанией General Electric, которая незадолго до этого выкупила контрольный пакет акций. General Electric были чужды всякие сантименты и «корпоративный дух» Уолл Стрит. А потому она отказалась поддержать Уайтона и даже назначила независимую аудиторскую проверку всех операций, в которых он якобы использовал инсайдерскую информацию, потребовав вдобавок, чтобы все сотрудники, против которых были выдвинуты обвинения, были уволены.

«Дрексель» контрольного пакета никому не продавал, зато ощутимо сбавил темпы. Фирма явно теряла влияние и упускала благоприятные возможности для развития. Показателем того, в какой растерянности находилось ее руководство, стала отмена планов по строительству собственного небоскреба во Всемирном торговом центре. Площадка ушла к «Саломон Бразерз» — давнему конкуренту «Дрекселя», что еще больше всех расстроило. А поскольку «влиятельность» — понятие в значительной мере субъективное, клиенты тоже стали относиться к «Дрекселю» по-другому. Все почувствовали, что враждебные поглощения, за которыми стоял Милкен со своими практически неограниченными финансовыми возможностями, теперь выглядят не такими уж роковыми: боритесь! не боги горшки обжигают!

Жаркое лето 1987 года стало периодом затишья. Боэски и Сигел уже признали себя виновными, Милкен, Фримен и Уайтон продолжали сопротивляться, и непохоже было, чтобы дело удалось закрыть в скором будущем. Арбитражеры опять были на коне: рынок оправился от известий о Боэски, и на нем даже циркулировали слухи о нескольких перспективных поглощениях, которые обещали «арбам» большие прибыли. Все еще больше залезали в долги и швыряли деньги на любые акции, с которыми хоть что-нибудь могло произойти. В начале августа Индустриальный индекс достиг 2700, и все ждали, что к новому году будет взят трехтысячный рубеж. Фред Джозеф был одним из немногих, кто считал, что цены не могут бесконечно идти вверх. Он даже уговаривал Милкена быть готовым к тому, что рынок облигаций в какой-то момент сожмется, и советовал ему на всякий случай «придумать для себя что-то новое».

Инвесторам эти опасения профессионалов были совершенно ни к чему: они знали, что с каждым днем стоимость принадлежащих им акций повышается, а если повезет — может удвоиться за несколько дней.

Однако ничьи настроения и ожидания не могут отменить объективных законов рынка. Первый «толчок» произошел 14 октября, когда из Вашингтона просочились слухи о новых законодательных актах, ухудшающих налоговый статус инициаторов и финансистов враждебных поглощений. Инвестиционные институты начали в спешке продавать акции, чтобы «в случае чего» не налететь на повышенную ставку налогообложения. 15 и 16 октября индекс падал на 100 пунктов в день.

А 19 октября произошел крах: индекс упал на 500 пунктов, что стало самым большим обвалом за всю его историю. В компьютерную систему биржевой торговли уходили сотни и тысячи заявок на продажу, и с каждым новым выставленным лотом цены продолжали падать. Спад охватил не только спекулятивные акции, но и самые надежные бумаги крупнейших национальных корпораций. Рынок оказался на грани полной катастрофы — особенно утром 20 октября, когда цены снова пошли вниз перед тем, как выровняться после полудня.

Этим кончилась великая эпоха, когда, как впоследствии сказал один «арб», «все люди зарабатывали больше, чем ожидали, и все с удовольствием приходили на работу».

Раз словечко, два словечко — будет пе-сен-ка...

Когда ведущий адвокат Милкена Эдвард Беннет Уилльямс говорил, что он не доживет до суда над Милкеном, это вовсе не было мрачной шуткой. Уже в начале 1988 года Уилльямс, перенесший очередную противораковую операцию, начал готовить младших партнеров своей фирмы к тому, что доводить дело до конца придется им. Однако чем хуже становилось Уилльямсу, тем больше юристы из «Пол, Вейс» — Флюменбаум и Лайман — оттесняли его преемников на задний план.

Уилльямс умер 13 августа 1988 года. Милкен прилетел в Вашингтон на похороны и плакал, стоя на краю могилы. Он как будто чувствовал, что с уходом Уилльямса ушло и то время, когда он — «король-солнце», «спаситель американской экономики» и «двигатель прогресса» — мог быть уверенным в том, что все кончится хорошо...

Новости о том, что Даль «сдался», бросили лагерь Милкена в дрожь. Адвокаты разрывались между двумя желаниями: или снова и снова повторять, что у правительства против Даля ничего не может быть (потому что Милкен и его сотрудники по определению безгрешны), — или постараться Даля запугать. Он же с совершенно не свойственной его профессии наивностью почему-то решил, что может продолжать работать в «Дрекселе». Но здесь его не только «сослали» со второго — торгового — этажа на пятый, где размещались технические сотрудники, но и предупредили о резком снижении зарплаты — с 23 миллионов в 1988 году до 5 миллионов в 1989-м. Брат Майкла Ловелл перестал здороваться с Джимом.

Это принесло неожиданные плоды: подвергнутый остракизму Даль еще больше укрепился в своем намерении «рассказать все». Следствие было счастливо: Джим, по роду деятельности профессиональный манипулятор, совершенно всех очаровал — и вдобавок оказался куда более ценным свидетелем, чем могло надеяться обвинение. Он был непосредственным свидетелем инсайдерской торговли во время попытки слияния «Даймонд Шэмрок» и «Оксидентал Петролеум», когда Милкен, располагавший всей информацией, какая только могла быть («Оксидентал» была клиентом «Дрекселя»), совершал сделки через Боэски. Он рассказал о знаменитом разговоре «под звуки льющейся воды». Он знал все тонкости отношений между Милкеном и ссудно-сберегательными банками. И, конечно, вслед за ним потянулись другие.

Следствием быстро разослало еще с полдюжины повесток. Среди прочих их получили два ведущих трейдера Милкена — Уоррен Трепп и Террен Пайцер. И именно Пайцер оказался одним из самых удачных «приобретений» следствия во всей этой истории.

Пайцер не только рассказал — но и показал документы, подтверждающие незаконный характер многих сделок.

Угол падения равен ...

Майкл Милкен впервые предстал перед судом 28 марта 1989 года: в этот день ему было формально предъявлено обвинение. Судьей по делу была назначена Кимба Вуд — недавно назначенная президентом Рейганом на должность федерального судьи элегантная сорокалетняя женщина, про которую знали лишь то, что она человек умный и спокойный. Понять, как она поведет процесс, было совершенно невозможно.

В день суда Милкен, стоящий между двумя своими адвокатами, выглядел спокойным и расслабленным. Помимо всей его «команды» и жены, в суде присутствовали десятки коллег с Уолл Стрит и сотни репортеров.

— Признаете ли вы себя виновным? — спросила судья.

— Нет, ваша честь, — ответил Милкен, и зал взорвался аплодисментами.

Хлопали не просто так: к этому времени стало ясно, что компания, организованная Линдой Робинсон, все-таки принесла плоды. Снаружи здания суда Милкена встречали сотни поклонников в майках и бейсболках с надписями «Майк Милкен: мы в тебя верим!». В день слушания в суде многие из давних клиентов Милкена совершили беспрецедентный акт поддержки: в «Уолл Стрит Джорнал» и «Нью-Йорк Таймс» было куплено несколько полос рекламной площади, на которых красовался все тот же рефрен: «Мы в тебя верим!».

Но в действительности положение Милкена ухудшалось с каждым днем. Прокуратура имела в своем арсенале уже несколько выигранных дел — в том числе и против сотрудников калифорнийского офиса Милкена. Одним из самых чувствительных ударов стал итог дела «Принстон-Ньюпорт» — компании, связанной с «Дрекселем» длинной цепью сделок, общих интересов и неформальных отношений. В распоряжении следствия были магнитофонные записи переговоров служащих этой фирмы, которые прямо подтверждали то, что они использовали в корыстных интересах полученную из «Дрекселя» информацию. Защита надеялась на то, что присяжные не смогут разобраться в хитросплетениях финансовых операций — а если они не поймут, в чем вина, то и не вынесут вердикта «виновен». Но не тут-то было: присяжные старались изо всех сил, задавали самые дурацкие вопросы, тормозили слушание на целые дни, но в итоге «Принстон-Ньюпорт» была признана виновной по 63 пунктам обвинения из 64.

Но хуже всех к этому времени чувствовал себя Марти Сигел: он ждал суда уже два года. Против него — так же, как и против Боэски, — в прессе была развязана целая кампания, нацеленная на то, чтобы представить его лжецом, чьи обвинения никогда не подтверждаются. Сигел умолял прокуратуру начать судебный процесс: он пройдет через него, выслушает приговор — и кошмар наконец получит четкие временные рамки. Но обвинение не спешило: как знать, может быть, Сигел знает еще что-нибудь ценное?

Тем временем «Голдман, Сакс» и «Дрексель» — в надежде переложить всю вину на голову Сигела — наняли известную детективную фирму Джулиуса Кролла (может, знаете? Эта фирма когда-то пыталась искать «деньги КПСС») и отправили ее на поиски «компромата». Оперативники Кролла сделали жизнь Марти просто невыносимой.

Крах империи

Несмотря ни на что, «промилкеновские» настроения в «Дрекселе» все еще были очень сильны. Для того чтобы удержать высших менеджеров, Фред Джозеф вынужден был просто покупать их лояльность. Он пообещал всем сотрудникам, что их бонус по итогам 1989 года составит не меньше 75% прошлогоднего — безотносительно к финансовым результатам самой компании. Джозефу суждено было горько пожалеть о столь щедром обещании.

Одновременно в фирме происходили перестановки: два ведущих менеджера Комиссии по подписке на новые выпуски акций — Генри Киссик и Леон Влэк — получили новые должности: первый — главы калифорнийского отделения, второй — руководителя отдела корпоративных финансов. Их места в комиссии заняли молодые сотрудники, имеющие слишком мало опыта и потому неспособные разобраться в качестве предлагаемых сделок — что слишком быстро сказалось на работе «Дрекселя». В течение одного месяца фирма организовала два враждебных поглощения — притом крайне жестких и агрессивных. Коллеги начинали посматривать на «Дрексель» с некоторым испугом: чего это он вдруг так возжаждал крови?

А «Дрекселю» на самом деле уже выбирать не приходилось. С уходом Милкена выяснилось, что только он мог заставить своих клиентов покупать бросовые облигации в неограниченных количествах — подкупая их, если нужно. Без Милкена клиенты начали более внимательно рассматривать условия каждой сделки — и все чаще от них отказываться. И тогда «Дрекселю», взявшему на себя определенные обязательства перед эмитентами облигаций, приходилось покупать их за счет собственных средств. Сумма долгов компании росла с каждым днем.

8 апреля Джозеф объявил, что «Дрексель» прекращает операции по купле-продаже акций по поручениям клиентов, равно как и все операции с муниципальными облигациями и бумагами иностранных компаний. Количество сотрудников фирмы за один день сократилось с 10 500 до 5200. Уволенные говорили о предательстве, но Джозеф знал: речь идет о выживании фирмы, и здесь годятся любые средства.

Пока Джозеф пытался решить административные проблемы, над бескрайними просторами его империи начала собираться серьезная гроза. Все будущее «Дрекселя» зависело от того, как будут вести себя эмитенты бросовых облигаций — если они прекратят выплачивать проценты по займам, вся система рухнет: покупатели слишком остро реагируют на состояние рынка.

Пока этим занимался Милкен, все было в порядке: если он чувствовал, что та или иная компания может прекратить платежи, он просто старался переструктурировать ее долг, «прокрутив» облигации между своими клиентами или добившись предоставления банковской ссуды. Эта схема, слишком похожая на обычную «пирамиду», и создала рекламируемую Милкеном картину высокой надежности выпускаемых при посредничестве «Дрекселя» облигаций. Однако любая трещинка на этом хорошо отштукатуренном фасаде могла иметь самые серьезные последствия: главные покупатели — ссудно-сберегательные банки и страховые компании — уже держали такое количество этих бумаг, что любое снижение их рыночной стоимости моментально сделало бы невозможным размещение новых выпусков. Но появилась не трещина — появился огромный провал, и вызван он был самым настоящим землетрясением.

В июне 1989 года выплату процентов по облигациям прекратила компания «Интегрейтед Рисорсез» — один из любимых клиентов Милкена, который с помощью 2-миллиардного выпуска облигаций смог построить систему риэлтерских, страховых и юридических (обслуживающих оффшорные компании) фирм, которая оценивалась в 15 миллиардов долларов. За три года акции этой компании взлетели с 7 долл. до 46 долл. Это был тот пример, на который Милкен неизменно ссылался, рассказывая о «созидательной силе рискового финансирования».

Однако, несмотря на весь внешний блеск, дела «Интегрейтед» шли все хуже и хуже — она попросту теряла свою долю рынка в каждой из сфер, которыми занималась. Ее владельцы при этом категорически отказывались смотреть правде в глаза и продолжали выкачивать из фирмы столько денег, сколько это было возможно. А когда исчезли последние возможности, «Интегрейтед» объявила о своем банкротстве.

Это всерьез встревожило тех клиентов «Дрекселя», которые владели облигациями «Интегрейтед» — ведь они были вынуждены просто списать эти бумаги «под ноль». Тревога превратилась в панику, когда несколько месяцев спустя платежи прекратила еще одна огромная компания — на этот раз розничная торговая сеть «Кампо», которая из-за сокращения оборотов не смогла обслуживать свой долг по облигациям, выпущенным для поглощения двух других торговых цепей. Всех особенно напугало то, что «Кампо» столкнулась с таким кризисом в тот момент, когда экономика была на подъеме. Что же будет, если начнется спад?

Было ощущение, что нация проснулась от десятилетней спячки и вдруг вспомнила, что высокие прибыли неизбежно сопряжены с высоким риском. Инвесторы бросились продавать рисковые облигации по любым ценам — только бы от них избавиться. Собственный облигационный портфель «Дрекселя» стремительно терял в цене — а продавать было нельзя, так как столь мощный выброс бумаг на рынок обрушил бы цены почти до нуля.

Джозеф чувствовал, что еще одного такого удара фирме не выдержать, — ведь вдобавок ко всем прочим бедам ей пришлось заплатить 500 миллионов долл. штрафа, что было частью соглашения с правительством. В надежде хоть как-то поправить ситуацию Джозеф предпринял два шага, которые имели скорее символическое, чем коммерческое значение. Во-первых, он заявил, что более не будет выкупать акции «Дрекселя» у покидающих фирму сотрудников — в конце концов, он вовсе не обязан этого делать, а просто считал это своим моральным обязательством. И, во-вторых, он ограничил оплату судебных расходов Милкена.

А рынок продолжал сотрясаться под новыми и новыми ударами «неплательщиков». В какой-то момент количество перешло в качество: начали стремительно падать курсы акций ВСЕХ фирм, которые когда бы то ни было выпускали рисковые облигации. Лавина нарастала, и 13 октября 1990 года произошел «мини-крах»: индекс Доу-Джонса за один день упал на 200 пунктов. И хотя этой цифре далеко было до размаха кризиса трехлетней давности, в итоге он куда сильнее повлиял на рынок в целом: если акции после октября 1987 года довольно быстро восстановили свою стоимость, то «бросовые облигации» после октября 1990-го перестали быть серьезным сегментом рынка навсегда. Дом, который построил Майкл, рухнул.

Как всегда, вовремя подоспели свежие статистические данные. Выяснилось, что любимое утверждение Милкена о том, что «инвесторы получают большие прибыли от рисковых облигаций, чем от облигаций высокой степени надежности», оказалось попросту ложным. По данным аналитической службы «Липпер», за десятилетие с 1981 по 1990 год средства, вложенные в среднестатистический портфель рисковых облигаций, выросли на 145%. Это было куда меньше, чем доход от вложения в акции (207%), высоконадежные облигации инвестиционного качества, которые так часто высмеивал Милкен (202%), и даже облигации государственного казначейства (177%) — совсем уж супернадежные бумаги. Казалось, Милкен просто зачаровал рынок — люди верили всему, что он говорил.

«Дрекселю» становилось все труднее бороться за свое существование: охотников ни выпускать, ни покупать облигации уже не было, а собственный капитал фирмы неуклонно сокращался.

В 11 часов 15 минут 13 февраля 1990 года «Дрексель» объявил о своем банкротстве.

Последний выход короля

К весне 1990 года Милкен пережил их всех. Левайн, Сигел, Боэски, Фримен, даже великий «Дрексель» — все они покинули Уолл Стрит. Ушли со своих постов и два ключевых представителя обвинения: и Брюс Бэйрд из прокуратуры, и Гэри Линч из SEC объявили об отставке. Оба они просто устали, особенно Линч, который практически без перерыва занимался этим делом с тех пор, когда началось расследование в «Банк Лой». Оба они пережили несколько мощных атак прессы, которая обвиняла их в медлительности, снисходительности, неспособности разобраться в сути дела и прочих грехах. Оба они, в конце концов, задержались на малооплачиваемых должностях в госаппарате гораздо дольше, чем того требовал их гражданский долг. И если уходить в частную практику, лучшего момента придумать было нельзя: было ясно, что Милкен, сломавшийся один раз, сломается и в следующий — его адвокаты уже начали переговоры о новом соглашении.

А команда Милкена продолжала свою пропагандистскую деятельность. В работе был новый проект: книга, составленная из «историй успеха» тех компаний, которым Милкен помогал организовать финансирование. Но вот ведь незадача: стоило авторской группе закончить главу про какую-нибудь фирму, как выяснялось, что она на грани банкротства. Настроение в лагере Линды Робинсон ухудшалось.

Адвокатам пришлось осознать, что показания Боэски вовсе не будут основным инструментом обвинения: за последнее время у прокуратуры появилось несколько новых перспективных свидетелей, и обвинение теперь намерено было сделать акцент на сделках, никак не связанных с Боэски. И потому теперь позиция государственных юристов на переговорах была куда более жесткой.

Переговоры с правительством были такими же мучительными, как и в первый раз. Наконец стороны достигли компромисса: прокуратура дала обещание, что не будет преследовать Ловелла Милкена, на чем категорически настаивал Майкл. И хотя свидетельств против Ловелла было предостаточно, обвинение могло утешиться тем, что он был просто исполнителем приказов старшего брата. Было обговорено и то, что Майкл начнет давать показания («сотрудничать со следствием») только после вынесения приговора. Это было совершенно необычным шагом, но обвинение знало, что он совершенно оправдан: ждать многого от показаний Милкена все равно не приходилось. Но зато прокуратура добилась того, что Милкен публично признает противозаконность своих действий. Оставлять за Милкеном моральную победу она не собиралась.

В очередной назначенный крайний срок для заключения соглашения — 15.00 20 апреля 1990 года — снова продержав всех в напряжении несколько часов, Милкен все же позвонил на Сэнт-Эндрюс Плаза и сказал: «О’кей, договорились». Через четыре дня состоялось первое заседание суда. Сотни репортеров, бывших сотрудников калифорнийского офиса, знакомых и незнакомых людей с Уолл Стрит в напряжении слушали, как Милкен медленно читает длинный текст признания: преступный сговор с Боэски (раз!), подстрекательство к даче ложных показаний в деле компании «Фишбах» (два!), руководство нарушением установленных финансовых нормативов (три!), мошенничество на фондовом рынке — случай со скрытым владением акциями Эм-Си-Эй (четыре!), мошенничество с использованием возможностей почтовой связи — обман инвесторов в сделке по «Финсбэри» (пять!!), помощь в заполнении ложной налоговой декларации (шесть!!!).

Дочитав до конца, Милкен закрыл лицо руками и заплакал. И под высокими потолками зала суда он почему-то казался маленьким и хрупким.

Тем временем — под прикрытием дела Милкена, вызвавшего очередную бурю в прессе — прокуратура старалась быстро завершить все оставшиеся дела. Побывавший в психиатрической клинике Джон Мулхерен предстал перед судом 22 мая 1990 года.

Мулхерена приговорили к 1 году и 1 дню тюрьмы и уплате штрафа в 1,5 млн. долл. Некоторое время спустя он подал апелляцию — и добился полной отмены приговора.

Сигел ждал суда уже 3 года.

Наконец, 18 июля Сигел прилетел в Нью-Йорк из Флориды, чтобы предстать перед судом. Уникальный случай: представление дела обвинением было даже более «положительным», чем выступление адвоката. Судья отдал должное помощи Сигела, но сказал, что тюремный срок он все-таки получит — «для того, чтобы банкиры поняли, что закон писан и для них». Однако с учетом всех факторов (и не в последнюю очередь того, что упорно сопротивлявшийся Фримен получил лишь 4 месяца), срок заключения был определен в 60 дней плюс пятилетний испытательный срок на некоммерческой работе (Сигелу предложено было продолжить работу в созданном им же детском компьютерном центре). Когда Сигел и его жена Джейн Дэй покидали зал суда, на их лицах было написано облегчение.

К ноябрю 1990 года, несмотря на все усилия Линды Робинсон, не прекращавшей борьбы за «светлый образ Майкла Милкена в общественном мнении», это самое общественное мнение радикально изменилось: теперь Милкена винили во всех бедах, приключившихся за последнее время с американской экономикой. Этим летом начался экономический спад, который после бума восьмидесятых воспринимался особенно болезненно. Рушилась система ссудно-сберегательных банков — они объявляли о банкротстве и переходили под контроль правительства один за другим. Все это обходилось налогоплательщикам в миллиарды долларов — и налогоплательщики обвиняли в этом Милкена. Теперь он, а не Боэски, был олицетворением «десятилетия алчности».

21 ноября Милкен вновь появился в том же самом зале суда, где он зачитывал свое признание. Адвокат Артур Лайман начал заседание с чтения выдержек из благодарственных писем и лестных аттестаций, которые давали Майклу его клиенты и коллеги. Обвинение, в свою очередь, настаивало на том, что действия Милкена были «планом выдающегося ума по достижению власти и личного богатства в ущерб интересам общества». Судья Вуд начала свою речь с того, что отвергла возможность возложить на Милкена ответственность за состояние экономики. Но не согласилась она и проявлять к нему снисхождение в силу того, что он был одним из творцов экономического бума. Она сформулировала два основных принципа: «любой человек, как бы богат и могуществен он ни был, должен повиноваться законам» и «финансовые рынки, на которых далеко не богатые люди вкладывают свои скромные сбережения, должны быть свободны от тайных манипуляций».

Спокойная и даже доброжелательная манера судьи не могла скрыть того факта, что в своей речи она разбивала один бастион защиты Милкена за другим. Она заявила, что желание принести прибыль клиентам не может быть оправданием преступления; что Милкен не совершил более очевидных нарушений лишь потому, что боялся быть пойманным за руку; что у нее есть свидетельства того, что он лгал под присягой. И наконец, что последний этап его биографии представляет собой сплошное злоупотребление служебным положениям и насильственное вовлечение людей в преступный сговор.

«Когда человек вашего могущества в финансовом мире, занимающий один из ведущих постов в одном из ведущих финансовых институтов страны, постоянно нарушает существующие законы в интересах себя самого и своих богатых клиентов, и совершает такие финансовые преступления, которые особенно трудно раскрыть, он несомненно заслуживает серьезного наказания и принудительного удаления от общества». «Мистер Милкен, пожалуйста, встаньте, — сказала судья Вуд. — Я приговариваю вас к 10 годам тюремного заключения — по два года за каждый пункт обвинения со второго по шестой. Сроки должны отбываться последовательно один за другим».

Судья вышла из зала. Милкен продолжал стоять, и по лицу его понять было ничего нельзя. Адвокаты и семья, пораженные суровостью приговора, собрались вокруг него и начали утешать.

— Артур, — обратился Милкен к Лайману. — Так сколько мне дали? Два года?

Все застыли. Лайман понял, что Милкен просто не осознал сути приговора — его сознание зацепилось за число «два», и не более того.

— Десять лет, Майкл. Приговор — десять лет.

Кровь отлила от лица Милкена. Он взял за руку жену и поспешил скрыться в маленькой комнатке для свидетелей. Через несколько минут оттуда раздался громкий крик. Лайман влетел в комнату и увидел, как Милкен, задыхаясь, падает на пол.

— Кислород! — закричал он, и полицейский помчался за помощью.

Эпилог

Итак, подведем итоги.

В начале этой истории были: несколько успешных карьер, несколько счастливых или казавшихся таковыми браков, несколько миллионов (или десятков миллионов, или сотен миллионов) долларов годового дохода у каждого из героев, все сопутствующие этому радости жизни — и алчность.

В конце:

Дэннис Левайн: два года тюрьмы, 12 миллионов долларов штрафа;

Иван Боэски: три года тюрьмы, 100 миллионов штрафа;

Мартин Сигел: два месяца тюрьмы, 15 миллионов штрафа;

Майкл Милкен: десять лет тюрьмы, 600 миллионов штрафа.

Остальные участники «пира» получили от трех месяцев до двух лет лишения свободы и штрафы «по возможностям».

О деньгах.

После того как все суды прошли и страсти вроде бы улеглись, «прогрессивная американская общественность» начала размышлять на любимую тему обывателей всех времен и народов: а сколько же у них осталось денег?

Проще всего было с Левайном и Сигелом: у них на самом деле не осталось ничего, заслуживающего внимания (квартиры и пенсионные страховки в этой истории в расчет не принимаются).

Иван Боэски заявил представителям прокуратуры, что после уплаты штрафа его имущество оценивалось в 25 миллионов долларов, большая часть которых была в виде дорогой недвижимости. Но вскоре после того, как Боэски вышел из тюрьмы, его жена Сима подала на развод. Здесь-то и произошел неожиданный поворот сюжета: Боэски заявил, что оставшихся у него средств недостаточно, чтобы вести тот образ жизни, к которому он привык, и потребовал от жены алиментов в размере 1 миллиона долларов в год и раздела имущества по действующему в штате Нью-Йорк закону о собственности супругов. Надо сказать, бывшей паре есть что делить: в процессе переговоров с правительством Боэски добился того, чтобы многочисленные фонды, учрежденные им для жены и детей, остались в неприкосновенности — равно как и собственное имущество Симы, которая, как вы, может быть, еще помните, была дочерью очень богатого торговца недвижимостью.

Таким образом, все деньги, которые Боэски заработал для своей семьи за счет использования инсайдерской информации, остались недосягаемыми для правительства.

Сколько денег осталось в итоге у жены и детей Боэски, точно неизвестно никому. Информированные источники называют сумму от 180 до 240 миллионов долларов, из которых половина принадлежит жене.

Самое интересное для публики — это, конечно, деньги Милкена, тем более что в процессе дальнейшего (оставшегося за рамками нашей «Страшной истории») расследования сопряженных с «Дрекселем» дел Милкену пришлось заплатить еще 500 миллионов штрафа — так что в итоге общая сумма перевалила за миллиард. Однако, несмотря ни на что, Милкену удалось заключить с правительством такое соглашение, которое дало ему возможность расплачиваться не «живыми деньгами», а долями в своих инвестиционных товариществах. Причем он мог выбирать сам: что отдать, а что оставить. Естественно, ни один из представителей обвинения не мог разобраться в хитросплетениях их спекулятивной политики и сотнях открытых позиций. Так что Милкен вполне благополучно отдал в счет штрафа переоцененные доли в малоперспективных фирмах, оставив себе недооцененные доли в тех, которые в перспективе имели лучшие шансы.

По официальным данным, после уплаты всех штрафов личное состояние Милкена оценивалось (им самим) в 200 миллионов, и еще 300 принадлежало членам его семьи. Поскольку, находясь в тюрьме, Милкен имеет возможность управлять своим имуществом (суд разрешил это для того, чтобы обеспечить сохранность тех долей, которые отошли государству), можно предположить, что за без малого пять лет эти деньги дали хотя бы 30% прибыли, что дает цифру в 650 миллионов, которая продолжает расти. Кроме того, существует и семейный фонд Милкенов, активы которого оцениваются примерно в 400 миллионов. Помимо этого, есть еще и брат Ловелл, который настолько благодарен Майклу за спасение от суда, что с удовольствием поделится с ним хотя бы половиной своего состояния, а это (половина) — больше 100 миллионов.

Таким образом, если принимать в расчет только то, чем владеет сам Милкен и его ближайшие родственники, сумма ощутимо перевалит за миллиард. Как сказал один из правительственных юристов, «совсем неплохо за пять лет работы».

О жизни

И жизнь тоже у всех сложилась по-разному. Как это водится в Америке, полностью своего срока не отсидел никто: обычно реальная отсидка для более или менее «образцового» заключенного составляет 2/3 от назначенной судом. Илан Райх и Роберт Уилкис («кольцо» Левайна) отбывали срок в одной и той же тюрьме, но практически не общались. Райх становился все более апатичным и замкнутым, а Уилкис, напротив, охотно общался «со всем миром» и всерьез занимался своей спортивной формой, благо возможности были.

Оба они отсидели по 8 месяцев (по суду срок был «один год и один день»), вышли в один день, но после этого не встречались. Райх начал работать консультантом в нью-йоркской строительной фирме. Уилкис начал «новую жизнь» в шоу-бизнесе и теперь занимается проблемами организации финансирования бродвейских постановок. Сетраг Мурадян (бухгалтер Боэски) за свое сотрудничество со следствием получил полный иммунитет от уголовного преследования, но SEC на год «отлучила» его от фондового рынка. Даже после этого у него были проблемы с поисками нового места работы. Журналисты потеряли его след в 1992 году, когда он учился работать с новыми компьютерными системами биржевой и внебиржевой торговли.

Джим Даль (ведущий трейдер Милкена) тоже получил иммунитет и остался мультимиллионером даже после уплаты нескольких штрафов (незначительного, по масштабам этой истории, размера — в сумме около 15 миллионов). Он много раз публично заявлял, что «уходит из бизнеса навсегда», но долго предаваться исключительно светским удовольствиям не смог и принял пост финансового консультанта компании, контролирующей огромную сеть супермаркетов.

Джон Мулхерен (выигравший, как вы помните, апелляцию) после завершения всех неприятностей «продолжил с того же места». Он создал новую инвестиционную компанию — «Буффало партнерс» — и привлек в нее деньги таких крупных инвесторов, как семьи Белцбер и Тиш. И хотя SEC до сих пор не разрешает ему совершать сделки от собственного имени, кто мешает проводить их через «Меррилл Линч» или «Беар, Стернс»? Роберт Фримен отбыл свои 4 месяца полностью и мог даже вернуться в «Голдман, Сакс», но не захотел этого делать. Он остается активным инвестором, но теперь играет «от себя».

Дэннис Левайн как был одиозной фигурой, не очень вписывающейся в окружающий его мир, так и остался. В тюрьме он стал объектом постоянных насмешек — там не любят толстых и нахальных. Отсидев полтора года из двух, он решил, что жизнь только начинается, быстро организовал фирму по финансовым консультациям «Адасар Групп» и даже прочитал несколько лекций в разных школах бизнеса на тему «Ошибиться может каждый». Потом — то ли в надежде оправдаться, то ли желая показать, как замечательно он все проанализировал, — он написал и выпустил в свет автобиографию под названием «Inside Out», что весьма приблизительно можно перевести как «Наизнанку» (по смыслу точнее «Вывернутый наизнанку»).

Боэски, как водится, отсидел два года из трех. В тюрьме его любили не больше, чем Левайна, но он смог противопоставить этому ледяное спокойствие и нежелание считаться с чьим бы то ни было мнением. На свободу он вышел с «другим лицом» — и сохранял его почти год, пока решал, чем он будет заниматься дальше. Желания «открывать новые горизонты» у Ивана не было: он сразу же постарался собрать инвесторов для создания оффшорной инвестиционной фирмы. Но в ходе процесса слишком уж охотное «сотрудничество» Боэски с властями испортило ему репутацию настолько, что поиски инвесторов завершились полным фиаско. Он начал метаться — даже вспомнил о своих русских корнях и после путча 1991 года появился в Москве, предложив на сей раз нашему правительству консультации в процессе перехода к рыночной экономике. Ответа на предложение не последовало.

Последние известия о Боэски датируются 1993 годом, когда он пытался выступить в качестве театрального продюсера. Пьесу написал его сын. Она
называлась «Падший ангел» и рассказывала о юноше, отец которого сидит в тюрьме.

Мартин Сигел отбыл два назначенных месяца без шести дней. После освобождения он продолжил работу в созданной им детской компьютерной школе, заявив, что на фондовый рынок не вернется никогда.

Майкл Милкен продолжает сидеть в тюрьме.

Список основных печатных источников, которые использовал Лев Раевский, рассказывая эту историю.

1. «The Predators’ Ball» by Connie Bruck (Simon & Schuster, 1988).
2. «Levine & Co» by Douglas Frantz (Henry Holt, 1987).
3. «Den of Thieves» by James B. Stewart (Simon & Schuster, 1992).
4. «The Money Wars» by Roy C. Smith (E.P. Dutton, 1990).
5. «Inside Out» by Dennis Levine (Arrow Books, 1992).
6. «Greed and Glory on Wall Street» by Ken Auletta (Random House, 1986).
7. «Merger Mania» by Ivan Boesky (Holt, Rinehart & Winston, 1985).

Понравилась статья? Размести ссылку на нее у себя в блоге или отправь ее другу /index.php?page=offschor&art=2347"